Приручить Сатану

Бекас Софья

За всё это время он так и не понял, в чём заключается его ненормальность. Если с Евой, Амнезисом и Шутом было всё понятно, то в познании самого себя у него возникали определённые проблемы, потому что каких-то особых отклонений от нормы он за собой не замечал. Многолетняя безответная любовь? Филипп был уверен, что это не такая уж большая редкость. Страсть к поэзии? Но это не порок, по крайней мере, для окружающих. Писатель был молчалив и неразговорчив по натуре, поэтому редко общался даже со своим лечащим врачом, однако когда всё же спрашивал его о своей болезни, доктор только молчал и тяжело вздыхал, словно сам не знал, что с ним не так.

Жаркое полуденное солнце, в особенности на юге, имеет свойство насылать на людей сон; Филиппа разморило, и он не заметил, как заснул. Ему снилось

что-то странное: он где-то на Диком Западе, сидит, будто кондор, на одинокой отвесной скале, а внизу, под ним — километры. Справа и слева уходили вдаль рыжие каньоны, словно стены гигантского лабиринта, а между ними, на самом дне, тоненькой серебряной ниточкой извивалась река, обрамлённая с обеих сторон тёмно-зелёной ватой леса. Откуда-то вдруг налетел сильный ветер и столкнул его со скалы. Филипп начал падать, но уже спустя мгновение расправил огромные сильные крылья, и у него захватило дух от открывшегося ему вида: на тысячи километров вокруг него раскинулись широкие дороги, образованные бывшими руслами рек, горный ветер со всей силы ударил ему в грудь, словно бросал вызов, и солнце, уже медленно близившееся к закату, выглянуло из-за каньона и осветило его чёрно-белые перья. «Правда, что ли, я кондор?» — подумал Филипп, пролетая над целыми островами буков и магнолий. Вдруг где-то далеко под собой он заметил движение и резко спикировал вниз. Это был бегущий табун диких лошадей: они бежали, такие отчаянные и свободные, прямо по реке, разрезая её, как ткань ножницами, своими ногами, и серебряные брызги фонтаном разлетались в разные стороны, напоминая мелкие бриллианты. Филипп спустился ещё ниже и теперь летел неподалёку от стада, однако мустанги нисколько не боялись его: они чувствовали в нём собрата, любящего и ценящего свободу так же, как и они, в их жилах текла одна и та же кровь, и они это знали. Обычно такой тихий, неразговорчивый и несколько зажатый, в горах он наконец-то расправил крылья и смело полетел вперёд, прямо в самую неизвестность, оставляя позади всё то, что привязывало его к земле. От каньонов эхом отразился лошадиный возглас, и Филипп не замедлил ответить приветственным криком: в первых рядах табуна бежала красивая серая в яблоках лошадь — это она только что привлекла к себе его внимание, — и её взгляд, до странности осмысленный и умный, показался Писателю если не знакомым, то узнаваемым.

Филипп проснулся от неприятного чувства в животе и страшного головокружения. Солнце немного спустилось ниже и теперь висело где-то в четверти, если можно так выразиться, от края земли; его лучи, слишком жаркие и душные, светили прямо на Писателя. Он пошевелился и тут же инстинктивно закрыл рот рукой: очевидно, ему напекло голову, и теперь его вполне ощутимо тошнило. Филипп кое-как поднялся и, преодолевая головокружение, передвинулся в тень. Засыпать под палящим южным солнцем, конечно, было не самой лучшей идеей, однако понял это он только сейчас, когда перед глазами плавали большие разноцветные круги, земля качалась под ногами, а в животе, по всей видимости, начиналось извержение вулкана. Филиппа так же посетила мысль, что он, вообще-то, находится в горах и что каждый неосторожный шаг с кружащейся головой может стоить ему жизни, однако осознать всю серьёзность данного открытия ему не хватило сил.

Писатель сделал пару неровных шагов в сторону бора, из которого пришёл несколько часов назад, и, споткнувшись о собственные ноги, упал в мягкий, немного колючий ковёр прошлогодней опавшей хвои. На жаре смола, выделяемая соснами, начала таять, поэтому в воздухе стоял горьковато-приторный аромат, успокаивающий и кружащий голову одновременно. У Филиппа промелькнула мысль, что, когда он придёт в себя, надо будет возвращаться в больницу, иначе он может не успеть до отбоя, и тогда ему уже никогда не дойти до конца загадочной дороги.

«Куда ты, тропинка, меня привела?.. — вспомнилось Филиппу, пока он пытался сфокусировать взгляд на нижней ветке сосны. — Без милой принцессы мне жизнь не мила…» Пара иголочек сорвалась откуда-то с верхушки дерева и, словно люди, танцующие вальс, быстро закружилась в воздухе; через мгновение иголочки мягко приземлились Филиппу на нос.

Словно как сквозь плотный слой ваты, ему послышалось

тихое конское ржание; сначала он подумал, что ему показалось, но, когда отчётливое цоканье копыт о камень раздалось где-то совсем рядом, Писатель нашёл в себе силы приподняться на локтях и осмотреться вокруг. На месте, где он ещё несколько минут назад спал, стояла красивая, изящная, серая в яблоках лошадь. У неё была чёрная шелковистая грива и чёрные «гольфики»; всё остальное тело мышастого цвета было в частых мелких белёсых крапинках. Лошадь посмотрела на Писателя осознанным, немного печальным взглядом и подошла к нему.

— Здравствуй. Как ты себя чувствуешь? — спросила его лошадь, наклоняя свою голову к его уху. У неё был тихий, вкрадчивый голос, совершенно такой, какой бывает у лошадей.

— Прекрасно, — Филипп медленно, чтобы не спугнуть животное, поднял руку, и убрал со своего носа упавшие хвоинки. — Я очень люблю лошадей. Они такие… Такие… Как тебя зовут?

— Мэри, — ответила лошадь. Её тёмные струящиеся пряди упали Писателю на лоб и защекотали кожу, приводя того в чувства. — Пойдём, я отвезу тебя к своим. Там тебе помогут.

— Мэри? — переспросил её Филипп, будто не услышал. — Какое красивое имя… Мэри…

— Пойдём, — повторила лошадь, утыкаясь своим мягким носом ему в плечо. — Ты перегрелся на солнце, возможно, у тебя солнечный удар. Тут совсем недалеко, там все врачи.

— А, ты хочешь отвести меня больницу? Это правильно, — так как Писатель уже полежал некоторое время, его голова немного перестала кружиться, и он мыслил вполне ясно, хотя говорящая лошадь могла бы заставить его сомневаться в себе. — Да-да, конечно, мне напекло голову… Ты права…

Мэри опустилась рядом с ним, чтобы он мог легко на неё забраться. Филипп сделал над собой одно волевое усилие, попытался залезть ей на спину, но уже через мгновение рухнул обратно с новым приступом головокружения и тошноты.

— Ну всё, — пробормотал Филипп, посмотрев на солнце, которое скрылось за горой. — Я никогда не дойду до конца.

— Почему? — Мэри, осторожно взявшись зубами за края рукавов, отодвинула сначала одну его руку, потом другую, чтобы ему было свободнее дышать.

— На юге солнце очень быстро садится, — Писатель развернул голову обратно к небу и посмотрел на залитые оранжево-красным светом стволы сосен, как будто где-то рядом был разведён костёр. — Совсем скоро стемнеет. Видишь, как быстро появляются на небе звёзды? — и он показал пальцем на первую яркую точку на небосклоне. — Это Венера. Я не успею вернуться в больницу до отбоя, а значит, мне больше не разрешат уходить так далеко. Максимум до набережной, и то в сопровождении врача…

Некоторое время лошадь о чём-то думала, а затем вдруг поднялась и поскакала прочь.

— Мэри! Мэри, постой! — окликнул её Филипп, приподнимаясь на локтях. — Не оставляй меня, пожалуйста!

Однако лошадь не остановилась, и вскоре частая дробь копыт стихла вдали.

***

За большим деревянным столом в беседке где-то посреди соснового бора в Крымских горах сидела компания из нескольких человек. Беседка стояла на скалистом уступе, чуть в глубине, скрытая от посторонних глаз колючими ветвями, и даже ветер не мог найти её среди густых зарослей можжевельника и терновника, неизбежно запутываясь в их тёмно-зелёных иглах. Солнечные лучи, покрасневшие и потемневшие, казалось, летели как-то горизонтально земле, и фотонные потоки растекались яркой лужицей у деревянного порога и падали вниз неосязаемым и невесомым водопадом.

За столом шёл оживлённый и весёлый разговор: кажется, тут собрались лучшие друзья, знающие друг друга уже много лет и не мыслящие жизни без кого-нибудь одного. Дружеский смех громом отражался от гор и рассыпался по безлюдному сосновому бору, словно капли дождя, отскакивающие от упругой поверхности листвы.

— Я, если честно, уже и не помню, как мы встретились, — говорил Михаил, задумчиво перебирая волосы на затылке. — По-моему, я явился тебе во сне, а вот почему — не помню.

— Во время молитвы, — поправила его Дуня, щурившись от ярких косых лучей. В свете заходящего солнца её ультрамариновые глаза превратились почти в малахитовые, а радужки близнецов, по природе изумрудные, окрасились в неоновый салатовый цвет.