Присутствие. Дурнушка. Ты мне больше не нужна

Миллер Артур Ашер

Когда они возвращались к дороге, Левин заметил блеснувший в зарослях болт. Он поднял его и сунул себе в карман, удивляясь, что это за металл, если он сохранил блеск, несмотря на прошедшие годы. Забравшись в кабину грузовика, он заметил: старик был явно тронут всей этой сценой и теперь выглядит очень удовлетворенным.

— Он выглядит более довольным и счастливым, — заметил он.

— Ну, он же передал все заботы нам, — ответил Питер.

Не пропуская ни одной выбоины, качаясь и переваливаясь на рессорах, «лендровер» продвигался вниз по склону разоренной горы, дизель взревывал и скрежетал, протестуя против безумных ям и ухабов в почти исчезнувшем

дорожном покрытии. Глядя в окно, Левин сказал:

— Они тут весь ландшафт уничтожили. Никогда бы не поверил, что такое возможно. А здесь ведь, знаете, была очень приличная дорога.

Питер только кивнул в ответ. Его молчание, как теперь понял Левин, было чем-то вроде траура по чему-то гораздо более значительному, чем его собственная жизнь; вся страна была обуяна поражающей всех и вся удушающей жадностью, невыразимой и невыносимой, особенно перед лицом его полной беспомощности и невозможности что-то здесь изменить. Левин тоже молчал, вспоминая снова, как его тогдашний приезд сюда свел его с Винсентом, мертвым теперь Винсентом, потом вспомнил миссис Пэт, потом Адель, которой в тот вечер рассказал об их авантюрной поездке, вспомнил даже о том, как они вновь обрели собственные тела и собственную страсть, лежа в широких полосах лунного света, приникающего в их номер в отеле, и ему снова показалась совершенно невыносимой мысль о том, что ее больше нет и никогда больше не будет. Они тогда были настоящими гигантами в постели, из-под простыней торчали четыре ноги. Как ему это тогда нравилось — полностью полагаться на ее тело, он чувствовал себя таким маленьким, лежа на ней. Больше этого нет. Наклоняясь и валясь с боку на бок, зажатый между дверцей и плечом Питера, он ощущал безжалостность своего теперешнего одиночества, и это его удивляло. Дагласа, как он теперь понимал, довели до безумия его надежды. Надежды на эту гору, которую уже тогда, тридцать лет назад, раздевали догола, лишали жизни, превращали в мертвый камень. И кто теперь в состоянии оценить возвышенность этих его надежд, его высокий порыв? Или это были просто иллюзии? А что вообще не иллюзия? Оказавшись в этих горах, Левин еще раз нашел подтверждение своей догадке: неловкий, неуклюжий Даглас, видимо, нарушил какой-то почти священный запрет, попытавшись превратить жизнь человека с Мэдисон-авеню в нечто значимое, но не знал, как это сделать. Разве что решившись на такое вот абсурдное предприятие. «И наверное, именно поэтому его образ — даже после столь короткого с ним знакомства — остался у меня в памяти», — подумалось Левину. И теперь ему никогда от этого не избавиться, даже если он лишь отчасти понимает возникшую между ними связь.

Он повернулся к Питеру, которого, в конце концов, знал еще с его детских лет, когда тот набивал себе рот вишнями.

— Что вы обо всем этом думаете, Питер? — спросил он.

— О чем именно?

— Обо всем этом. — Левин махнул рукой в сторону пейзажа за окном. — Обо всем.

— Вы встречали мою мать в Нью-Йорке?

— Вашу мать? Нет, мы познакомились здесь. Почему вы спрашиваете?

Питер пожал плечами, но все же решил объяснить:

— Они все полагали, что именно здесь могут найти ответы на все свои вопросы. Политические ответы. Вы тоже таких взглядов придерживались?

— Я? Вы имеете в виду нечто вроде социализма? — Да.

— Придерживался. Некоторое время.

— И что с ними произошло потом?

— Ну, прежде всего на них повлияли русские. Их концлагеря, общая отсталость и все прочее здорово разочаровали людей на этот счет. Плюс процветание Америки.

— Значит, все это ушло?

— Наверное, да.

Некоторое время они ехали в молчании. То и дело им попадались одинокие путники с запыленными

лицами — они останавливались на открытых местах, в изумлении глядя на проезжающую машину.

— Тут всему скоро придет конец, знаете ли, — сказал Питер.

Он произнес это сухо, почти без эмоций, но Левин почувствовал всю глубину его отчаяния.

— Вы сами-то что намерены делать? Оставаться здесь до бесконечности или все же… — Он замолчал, вдруг осознав, что Питер, должно быть, любит свою страну, и вряд ли стоит бередить его раны, напоминая о возможности уехать отсюда.

— Да, я мог бы уехать в Штаты, но пока не знаю, решусь ли. Моя подружка хочет, чтобы мы поженились, а я даже не знаю…

— Мне просто любопытно, Питер… что вы думаете по поводу Дагласа?

— Не знаю. Надо думать, он был круглый болван.

— Почему?

— Ну, он мог бы сперва навести справки об этих соснах, что растут здесь, прежде чем увяз в этом своем предприятии по самые уши. Господи помилуй, да он даже техническую информацию заранее не раздобыл! Это уж совсем глупо. — Он с минуту раздумывал. — К тому же работать с местными — задача нелегкая, чем бы вы ни занимались.

— Почему? Чем они плохи?

— У них мозги набекрень. Они видят то, чего мы не видим, слышат то, что нам недоступно.

— У вас есть друзья среди гаитян?

— Ну конечно, я же вырос здесь. Но большинство из них рано или поздно просто свихиваются.

— Но они, кажется, добрые, хорошие люди. — Левин подумал об Октавусе.

— О да. Некоторые, да. — И через минуту добавил: — Тут теперь появилось много негодяев, и они вооружены. С помощью ЦРУ, как все говорят. Все время сплошные убийства.

— И что вы собираетесь предпринять?

— Сомневаюсь, что они полезут ко мне. Если бы такое случилось, то, по-видимому, они нацелились бы на долю в моем бизнесе. Мне пришлось бы закрыть дело и убираться отсюда, если бы они меня окончательно достали.

Они снова ехали мимо маленьких полуразвалившихся хижин и микроскопических огородов. Левин некоторое время пытался сформулировать в уме новый вопрос и наконец заявил:

— Как вы здорово починили это такси, Питер. Это было просто здорово!

— Да я просто подвязал торчавший лист обратно к рессоре, вот и все.

— Должен признаться, меня очень удивило, что вы остановились и стали им помогать.

Питеру, кажется, совсем не нравилось то, куда клонился этот разговор. Он нахмурился.

— Я знаю этого парня.

— Водителя?

— Ага.

— По тому, как вы с ним разговаривали, этого не скажешь.

— Он глупый. Ему вообще не следует садиться за руль. Он с этой машиной вообще не умеет управляться, даже как правильно установить домкрат, и то не знает. Он пытался поднять машину, вместо того чтобы поднять торчавший наружу лист рессоры, он все делал наоборот, не то, что должен был делать. Идиот! Работал у меня некоторое время, пока я его не выпер.

— Понятно, — сказал Левин. Значит, Питером двигало вовсе не сочувствие ни в чем не заинтересованного постороннего человека и даже не нечто вроде рыцарского благородства, а что-то типа нетерпимости к таким вот идиотам-водителям, да еще гордость от собственного умения чинить машины? Стало быть, оказанная на дороге помощь была вовсе не актом благородства, как он это представлял себе раньше? Если, конечно, не думать, что у рыцарей тоже имеется собственное эго, которое нужно лелеять и ублажать. Что Левин знал совершенно точно, так это то, что сам он ни за что не остановился бы, даже если бы знал, как починить рессору. Возможно, оттого, что он в отличие от Питера не испытывал к этим людям никакой любви? Или у него просто отсутствовало какое-либо желание стать чьим-то сюзереном?