Присягнувшие Тьме
Шрифт:
Она рассмеялась. Ни запаха пригорелого сала, ни жары, ни голоса певицы — для нее ничего этого не существовало. И для меня тоже. Я как будто находился на дне моря, оглушенный давлением, но некоторые звуки ловил с необыкновенной чуткостью. Как при нырянии вы различаете резкое позвякивание или громкое гудение, передаваемое толщей воды.
— У меня был роман. С одним из преподавателей на факультете. Он женат. Сплошные неприятности и несколько вспышек радости. Мне самой было не все понятно.
— Что ты хочешь сказать?
Она поколебалась и продолжала серьезно:
— В
Она осушила стопку водки и продолжала:
— Я думаю… словом, этот привкус распада, привкус запретного напоминал мне собственную жизнь. Мое знакомство с небытием, тайной. — Она положила свою ладонь на мою. — Я не уверена, что моя любовь может быть чистой, мой ангел, — она снова засмеялась легким, но невеселым смехом. — Мне нравятся подпорченные плоды. У меня пристрастия зомби!
Если она искала плод с гнильцой — я ей подходил. Я со времен Руанды носил в себе частичку смерти. Этот привитый мне вирус не размножился, но он был здесь, внутри меня, паразитируя на моем существовании… Скрежет железа, шум радио, тела, по которым едет наша машина. И женщина, которую мне так и не удалось спасти…
Я наполнил наши стопки и чокнулся, воспрянув духом. Роман с преподавателем нисколько не порочил Манон. Что бы она ни говорила, чистота ее была кристальна. Чистота, не имевшая ничего общего с девственностью, но, напротив, произросшая на страданиях и грязи. Духовность, поднявшаяся над пропастью и черпавшая свою красоту в битве.
Вдруг, взяв парку, она сказала:
— Пошли?
Мы словно парили в тумане. Вся жизнь казалась призрачной, нереальной. Здания, шоссе тоже парили, как огромный космический корабль, взлетающий в облаке дыма.
У меня не было никакого представления о том, который час. Может быть, полночь. Может быть, позже. Но все же я был недостаточно пьян, чтобы забыть о постоянно присутствующей опасности, «Невольниках», бродивших по городу в поисках Манон… Я все время оборачивался, пристально вглядывался в тупики, во тьму под навесами подъездов. В тот вечер я взял с собой свой «глок», но моей бдительности был нанесен серьезный удар. Я молился, чтобы церберы Замошского все время шли по нашему следу — и чтобы они были пьяны меньше меня.
А наша дорога все не кончалась. Ориентиром были краковские Планты — большой сад вокруг Старого города. Стоит нам найти этот сад, мы быстро доберемся до места.
У ворот монастыря Манон позвонила в колокольчик. Мужчина без лица и без белого воротничка открыл нам дверь. Мы встретили его приступом смеха, качаясь на ватных ногах.
Мы молча прошли по галерее. Я больше не смеялся. Приближался момент расставания. Момент, когда надо что-то сказать… Я ломал себе голову, пытаясь придумать формулу или жест, которые стали бы не действием, но приглашением.
Мы были уже у двери Манон в женской части, а я продолжал мучительно соображать. Я начал бормотать что-то невнятное, и тут Манон положила мне руку
Я оторвался от ее губ. Мне нужна была хоть маленькая передышка, иначе я упал бы в обморок. Манон наблюдала за мной в темноте. Она казалась старше на десять лет. Под влиянием чувства ее лицо посерьезнело. Черты заострились, глаза стали черными, как вулканический кварц. Из приоткрытого рта вырывались облачка пара, она с трудом владела своим дыханием.
Я ощущал Манон в своих объятиях, пьяную, растрепанную, полную неведомой силы. Теперь уже мой язык скользнул меж ее зубов.
Она остановила меня, прошептав:
— Нет, давай войдем.
90
Вначале — холод ее комнаты. Потом дверь, закрывшаяся у нее за спиной. Я стащил с нее парку, она с меня — плащ. Наши жесты были неловкими, стесненными. Мы были прочно прикованы друг к другу губами. И все время нас окружало ледяное пространство…
Мы упали на кровать. Я стянул с нее джемпер. Ее дыхание обжигало мне ухо. Обнажившаяся кожа сияла в темноте. Я сорвал с Манон лифчик, и безумное желание пронизало мою плоть. Ее лицо в ночи еще казалось ангельским, а тело открывало целый земной мир, до сих пор отвергавшийся мною. Я падал, и это падение меня насыщало.
Нас все еще стесняла одежда, мы путались в штанинах, пуговицах. Вскоре на ней остался лишь треугольник трусиков — белый, четкий, неумолимый. Его вершина ранила меня и манила, бередила и возбуждала. Я готов был взорваться.
Я упал на спину. Надо мной нависли ее груди: тяжелые, нежные, восхитительные. Выпущенные на волю, они испускали свой собственный жар. Их трепет откликнулся дрожью в глубине моего существа. Я приподнялся. Она снова прильнула ко мне, сомкнув объятия. Я окончательно потерял контроль над собой. Все исчезло, кроме этих грудей. И кроме нас двоих, испуганных, обезумевших от вожделения.
Она гладила меня, скользила по мне, манипулировала мною, будто слой за слоем счищала с меня коросту лжи, которой я оброс за долгие годы внушений и самовнушений. Эта минута была такой насыщенной, что в ней сконцентрировались все прошлые и будущие годы моей жизни.
Я испытывал слабость и истому, глядя на этот единственный предмет притяжения — набухшие груди, такие белые, такие свободные, с темными ореолами, дрожащими, касающимися моего лица. Одновременно ощущая жар и холод, я поднял руку, стараясь прикоснуться к ним.
Но уже прошло время ласк. Манон, приподнявшись на коленях, подводит руки мне под затылок. Я зачарован. Это пик моего существования. Она ухватывается за мою шею, склоняется надо мной и начинает сладострастно поводить бедрами.
Она ищет своего удовольствия, приближает его, теряет, снова достигает. Труды любви, одновременно грубые и нежные, точные и примитивные, из которых я исключен. Я приспосабливаюсь к ее бортовой качке и чувствую, как во мне поднимается то же стремление, та же одержимость. Мы попадаем в такт.