Привет, любимая
Шрифт:
– Да сделай же что-нибудь, черт возьми. Ведь она же умрет!
Кто-то умирает?
– пугаюсь я. Где тетя Нина? Я ее больше не вижу. Она умрет оттого, что стала огромной, как дом? Рыжий, которого я тоже почему-то больше не вижу, отвечает тоскливо:
– Я сделал все, что мог. Теперь только ждать.
– Чего ждать? Она умирает, разве не видишь?
–
– свирепо огрызается Рыжий.
– Сказал: надо ждать.
Чего ждать? Чего? Я так давно жду... Все жду, когда же моей кушетке разрешат плыть дальше. А они не разрешают. Рыжий не разрешает. Держит зачем-то кушетку. Ведь я могу не успеть... Туда... В тот замечательный светлый коридор, откуда просто веет великой любовью и покоем... Могу не успеть. Надвигается ночь. Вот... Вот она - эта непереносимая чернота... Вокруг меня... Она страшная. Она на меня давит. Я ничего не вижу!
– Дайте мне уйти отсюда!
– кричу я в испуге.
– Куда, Аленький?
– тревожно спрашивает меня Рыжий.
Где он? Тут темно. Холодно. Я его не вижу. Шарю вокруг руками.
– Миша! Миша!
– Я здесь... здесь...
– шепчет он нежно и берет меня за руку.
Ничего не вижу. Где же он?
– Миша! Не уходи! Пожалуйста! Ну, не уходи!
– я плачу.
– Вот глупая, - невесело смеется он.
– Куда я от тебя уйду? А, любимая?
Почему я не вижу, как он смеется? Не вижу его замечательных чертиков в глазах? Кругом темно. Куда же он делся?
– Миша-а-а-а-а ...
– снова кричу я.
Что-то мокрое и холодное касается моего лба.
* * *
Солнце било прямо в лицо. Я зажмурилась. Трудно привыкать к свету. Настолько от него отвыкла. Вещи приобрели какие-то слишком резкие очертания. А у меня совсем еще недавно все плыло перед глазами, то исчезая, то появляясь вновь. Теперь уже ничто никуда не исчезает. Все на своих местах, все неподвижно. И этот свет... Глазам больно!
– Мама...
– послышалось рядом.
Я осторожно приподняла ресницы. В полосе яркого солнечного света стоял Ванечка. Руки по-взрослому держал в карманах шортиков. Его рыжеватые кудряшки сверкали на солнце разноцветными брызгами.
– Ваня, - позвала его. И сама себя с трудом услыхала.
– Мамочка, молчи, не то кашлять будешь, - командирским шепотом сказал Ванечка, смешно вытаращив глазенки.
– С тобой нельзя говолить. Папа лугается!
– Кто?
– Папа, - торжественно пояснил Ванечка и добавил, засияв радостной улыбкой.
– К нам папа плиехал!
Фу-у... Это все еще бред. Конечно, я брежу... Вот и голова кружится. И дышать тяжело. Интересно, какой такой папа мог приехать к Ванечке? Бред, да и только...
– Какой еще папа, Ванечка? Что ты, милый?
– Обыкновенный папа, золотко. Как у всех. И хватит сюсюкать с парнем! Ванечка! Растишь мне из мужика бабу!
Я с трудом повернула голову на этот голос. На стуле у стены сидел Мишка. Уставший. Лохматый и небритый. Расслабленный, как отдыхающая кошка.
Ну вот! Небритый Мишка! Разве это не бред?
– С Ванечкой сколько не сюсюкай, все равно бандитом растет, - пояснила я недовольно. Пусть Мишка не заблуждается на счет сына. Потом опять взглянула на Рыжего и иронично спросила:
– Кстати... Это ты что ли папа?
– А кто еще, хотелось бы мне знать?!
– воинственно спросил он. В глазах его плясали омерзительные чертики.
– Ванечка, - тихо попросила я, - посиди немного на кухне, милый. Мне с Ры ... с твоим папой поговорить нужно.
Ванечка с места не сдвинулся. Стоял, теребил кармашек на шортиках. Вопросительно глядел на отца.
– Иди, Ванька, иди, - снисходительно разрешил тот.
Ванечка развернулся и колобком укатил на кухню. Ну вот, он меня уже и не слушает. Я для него больше не авторитет. Черт знает, что такое! И этот Рыжий... Я закрыла глаза. Устала. Но память вдруг сыграла со мной злую шутку. Вспомнилось, как мы стояли в прихожей у Олега, а потом - на лестнице. Вспомнились Мишкины слова: "Чей сын?.. Когда это мы с тобой успели?.." А теперь ему, значит, сын понадобился? Признал отпрыска? Обида заполыхала в душе... Бабу ему, видите ли, из мужика растят!.. Обида и гордость...