Приютка
Шрифт:
Читать это прошение практически никто не стал, жандармы порвали его и выбросили.
– Почему? – удивленно спросила Анна, недоумевая, почему выбросили ее прошение.
– Потому что в мае только полтора года будет, - ответил жандарм, - Рано еще писать.
Однако в феврале Анна снова решила повторить попытку. Но и это прошение было отклонено.
Узнав, что в характеристике ее назвали склонной к побегам и агрессивной, Анна возмутилась.
– С какого х.. вы пишете такую ересь про меня?! – крикнула Анна.
– Ну вот видишь, ты уже разоралась, -
Но девушка на этом не успокоилась и в марте снова написала прошение.
– Его не удовлетворят, - сказал ей жандарм, - Хотя… Знаешь, если мы с тобой сейчас пройдем в другую комнату и ты, со своей стороны, мне немного уступишь, я тебе напишу нейтральную характеристику, а дальше уже на усмотрение судьи.
– Мерзавец! – воскликнула Анна и ударила жандарма по щеке.
– В Шлиссельбурге за такое предусмотрена высшая мера, - сказал он и заломил девушке руки за спину, - А тебя чудом в Шлиссельбург не отправили, хотя руководство Карийской каторги очень об этом просило.
Узнав, что ей придется отсидеть в карцере на хлебе и воде шесть дней, Анна и жалела, что распустила свои руки, и не жалела, понимая, что иначе ответить на подобное оскорбление она не может.
Этот эпизод дошел и до начальника централа.
– Рядченко руки распускает по отношению к сотрудникам? – возмутился он, - И вы только карцером ограничились? Да, либеральничаете, господа, либеральничаете… Скоро вам так все заключенные на шею сядут. Рядченко примерно наказать при всей камере, чтобы видели, что бывает за оскорбление сотрудников.
Мало кто знал, что Анна подобным образом отреагировала на предложения обменять себя на нейтральную характеристику, но и эти люди были согласны с точкой зрения начальника.
Узнав, что ее ожидает, у Анны закружилась голова и девушка упала в обморок.
Приглашенный врач сказал, что он бы не рекомендовал воплощать в жизнь слова начальника централа хотя бы сегодня.
– Дайте ей капель, пусть посидит, в себя придет и тогда все начнем, - сказал начальник.
Анна была бледнее мела и успокоилась только через пару часов.
– Пошли, - сказал ей жандарм и кивнул врачу, - На всякий случай, постойте тоже рядом.
Когда Анну вернули в карцер, врач дал девушке таблетку от температуры, которая уже начала подниматься.
– За что?.. – плакала Анна, - Он моей девичьей чести оскорбление нанес, вполне адекватная реакция с моей стороны.
– Успокаивайся, не нагоняй себе температуру дополнительно, - сказал врач, - Вечером еще раз приду.
Порадовавшись, что хотя бы в централе врач более адекватный, чем на Карийской каторге, Анна закрыла глаза и придремала.
Девушке снилось что-то непонятное, но на темы околоприютской жизни. Проснувшись, Анна снова закрыла глаза и лежала в каком-то небытии, пока к ней снова не пришел врач.
– Не спадает температура, - вздохнул он и сказал жандармам, - В больницу ее переводить надо.
Услышав то, что начальник острога категорически против того, чтобы Анну из карцера переводили в больницу, врач решил
– Если Рядченко умрет, вам же бумаг много писать придется, как это произошло и почему, - слегка драматизировал ситуацию врач, - Моя хата будет с краю – я приходил в карцер, я давал препараты, а перевести девушку в больницу мне не дали. Виноватым останусь явно не я.
– Черт с ней, переводите, - сказал начальник, - Надо же, какая тонкая душевная организация, сразу на тебе, и температура, и умирает.
Пролежав до мая в больнице, Анна вылечилась и была очень благодарна врачу за то, что он не оставил ее в карцере.
– Ну ты что так реагируешь-то? – сказал он напоследок девушке, - Температуру под сорок выдаешь от волнений, ну разве это нормально? Тебе еще полтора года досиживать, постарайся уж как-то реагировать на все менее остро.
Вернувшись в камеру, Анна с тоской подумала о том, что ей сидеть еще полтора года и что вряд ли ей светит условно-досрочное освобождение и выход на поселение.
========== Последние месяцы заключения ==========
Подсчитав сроки заключения, Анна поняла, что половина уже прошла. Осталась вторая половина.
И снова девица начала тосковать по Москве. Только, в этот раз, гораздо сильнее, чем несколько месяцев назад, зимой.
«Ведь я не так далеко от Москвы нахожусь, совсем рядом, не в Сибири, а выйти не могу», - подумала девица.
В глубине души Анна даже на какие-то мгновения задумывалась о побеге, но в эти моменты она сразу вспоминала, как ее возвращали в централ, как она сидела в карцере и боялась лишний раз пошевелиться, и мысли уходили туда, откуда появлялись.
Так как Владимирский централ был пересыльной тюрьмой, заключенные там менялись часто. И девица привыкла к тому, что вокруг нее все новые лица. Но вдруг у девицы началось новое весеннее обострение: она снова вдруг вспомнила то, из-за чего попала в неволю и кто в этом виноват.
Причиной этого обострения послужило то, что начальство, видя как успокоилась девица, если судить по рассказам с Карийской каторги, решило больше не изолировать ее от политических заключенных. Анна постоянно слышала от новых людей, что они осуждены по политической статье, какая нехорошая власть в стране и начинала потихоньку закипать. А то, что ее зачем-то перевели в камеру к политическим, немало шокировало девушку.
Но последней каплей для Анны стал следующий эпизод.
Девица сидела среди заключенных. Слышащиеся отовсюду песни, вроде «Замучен тяжелой неволей» и «Вы жертвою пали» потихоньку подогревали злобу девицы, но не послужили бы причиной большого конфликта.
Вдруг к Анне обратилась одна женщина:
– Ты что сидишь сычом в углу, айда с нами, песни петь и власть ругать. Ничего пока сделать не можем, так пусть хотя бы языком потреплем.
– Не хочу, - ответила Анна.
– Да не стесняйся ты, - начала убеждать ее женщина, думая, что Анна просто боится, - Здесь все свои, никто не сдаст.