Приз

Ромов Анатолий Сергеевич

Кронго ощутил холодок — все, главный заезд уже скоро, через полтора часа после начала, в два.

— Хорошо, па.

За полчаса до заезда на Приз лошади, прошедшие уже разминочные круги, были готовы. Отсюда, от конюшен, хорошо было видно, как некоторые идут, увлекая качалки с наездниками, от рабочих дворов к месту, где весь заезд выстраивается перед паддком, чтобы выехать на торжественный парад. Первыми потянулись американцы — оба в одинаковых сине-белых полосатых куртках и красных шлемах. Американцы ехали прямо через поле, о чем-то переговариваясь с качалок. Их лошади — бравший уже третье место игренево-рыжий Леон и мало кому известный гнедой четырехлеток Бетти класса «один пятьдесят пять» — были

в прекрасном порядке. Но, хотя об американцах много говорили, можно было предсказать — в таком заезде их затрут уже со старта. Лошади здесь были равные, Корвет же — а может быть, и Гугенотка — просто выше классом. К тому же места у Леона и Бетти по жеребьевке были неудачные — девятое и тринадцатое. Надо было знать ипподром — фору в несколько дорожек здесь не простят и в обычном заезде. За американцами медленно двигался Руан в шахматном камзоле — на тяжелом с виду вишнево-гнедом Идеале. Чуть дальше подтягивался Клейн на Патрицианке — он был во всем красном.

Отец стоял у качалки в белом шлеме, в белоснежных куртке и брюках, держа перчатки под мышкой, потягиваясь и разминая пальцы. Лицо его было серьезным, хотя он и старался шутить, улыбался и подмигивал — Кронго, Диомелю и Жильберу. Вот сдвинул очки на лоб, потер переносицу.

Гугенотка в полной упряжи, изредка вздрагивая кожей у холки, осторожно отжевывала удила. Они, все трое, стояли рядом с отцом, чуть поодаль держались младшие конюхи. Мсье Линеман не пришел — он сидел на почетных местах на центральной трибуне.

— Все понимает, красавица, — сказал отец. — Гугошка.

Гугенотка чуть повернулась, дернула головой, приподняв гриву.

— Гугошка, не подведи. Не подведешь?

— Шеф, седелку еще раз проверьте, — сказал Диомель.

— Да все в порядке, — отец занес ногу.

Гугенотка переступила ногами, будто ожидая, когда отец сядет.

— Ну, пошел, — отец сел в качалку.

— Ни пуха, — сказал Диомель. — Слышите, шеф?

— К черту, — отец цокнул, Гугенотка легко пошла к кругу, выезжая к проезду на поле.

Они увидели, как, отъехав уже далеко, кобыла развернулась, медленно пошла по краю поля, будто нарочно показывая им свою стать, потом пристроилась цугом к другим лошадям, последними съезжавшимися к главным трибунам. Отец сидел пригнувшись, не глядя в их сторону, одной рукой придерживая вожжи, другой слишком уж тщательно поправляя очки. Сзади подъезжал Генерал — в белых брюках, сиреневой куртке, оранжевом шлеме, с хлыстом под мышкой. Корвет шел к трибунам последним — слабым тротом, каждым шагом показывая мощь, силу и одновременно — легкость. Сейчас вслед Корвету, собравшись гурьбой у конюшни, смотрела целая свита; несколько телохранителей, как обычно, разошлись и сели у бровки.

— Это лошадь, — сказал Жильбер. — Это действительно лошадь.

— Лошадь, — отозвался Диомель. — Кто спорит — лошадь. Ну и что? Что, я тебя спрашиваю?

— Да ничего, — сказал Жильбер. — Я так.

В комнате Филаб Кронго включил приемник. Вспыхнула шкала. Но разве вся его жизнь — не ребячество? Что заставляет его, сорокапятилетнего, вспоминать сейчас сладостное ощущение бросающейся в лицо дорожки?

— Передаем сообщения… — чисто и негромко сказал голос в приемнике. — Вчера террористы сделали попытку покушения на ряд служащих государственного аппарата…

Улыбка на лице Филаб пропала.

— Выключить? — он обрадовался, что может что-то сделать для нее, не прибегая к тому лживому взгляду, который ей необходим.

— По неполным данным, в попытке участвовало девять…

Кронго нажал кнопку, шкала потухла. Филаб снова улыбнулась, он взял кофе, сел на кровать. Кофе был чуть теплым, горьким до жжения. Кронго тщательно прожевал гренки, чувствуя, как вкус сыра, солоновато-сладкий, смешивается во рту с хрустящей пресностью теста. Приз, вот в чем дело. Океан, ровный и тихий, светлел голубой полосой на глазах.

Этот отсвет, осторожно касаясь серой широкой глади, окрашивал ее в зеленое. Но это зеленое было еще темнотой; оно проявлялось то светлым пятном, то темными густыми полосами. Опять все подтягивается одно к одному — ипподром, то, что он попробует сегодня проверить несколько заездов, может быть, даже — скачек… Подумает, что можно сделать с теми, кого он набрал. Барбры и Бланш уже научились обращаться с качалкой. Только бы удержать это ощущение ясности, прочности, которое установилось сейчас. Да, и еще — вновь появившееся, такое же, как раньше, острое предвкушение бегов и скачек, подсасывающее чувство, тревожащее и дающее силы.

— Пойду. Не скучай.

Филаб на секунду закрыла глаза. Кронго будто бы и понимал, как плохо, что он с радостью оставляет сейчас это тело, эти бессильные беспокойные зрачки. Он уходит от них «к своему» — к тому, что постепенно и сильно захватывает его. Но он вспомнил, что сегодня купанье лошадей, и он в любом случае должен спешить. Каждая секунда сейчас обкрадывает его, утренняя прохлада скоро пройдет, наступит жара. И с предательским чувством избавления, легкости, тронув еще раз ее руку, заспешил вниз.

Берег, у которого обычно купали лошадей, был недалеко от ипподрома. Подъехав сюда на «джипе», который вот уже неделю присылал ему Душ Сантуш, Кронго увидел, что лошади здесь, и, отпустив «джип», пошел к линии прибоя.

Еженедельное купание лошадей именно в океане было введено им еще в первый год приезда сюда. Оно стало обязательной частью распорядка ипподрома. Кронго знал, как капризны и привередливы чистокровные лошади. Узнав об этом давно, он не всегда мог объяснить, почему так важна для работы именно эта часть их характера. Правда, как тренер, он никогда в этом не сомневался и считал само собой разумеющимся. Факты подтверждали, что обязательное удовлетворение, а иногда и обязательное потакание всем прихотям лошади, не связанным с бегом, приводят к интенсивному росту резвости. Зная, как важно послушание лошади на дистанции, Кронго убедился, что вне дистанции он должен чем-то компенсировать это послушание, использовать странную связь между удовлетворением капризов и ростом скорости. Он-то знал, чем иначе может отплатить лошадь: дурным настроением, вялостью, безразличием, всем, что так ненавистно тренеру и наезднику.

— Месси Кронго… Утро-то божье, утро божье какое… — в тишине берега Кронго увидел Ассоло, спешившего к нему.

Поодаль неподвижно сидел на большом сером камне Мулельге. Четкий контур лица и рук Мулельге был недвижим, Мулельге глядел вперед, туда, где было что-то черно-сиреневое. В этом черно-сиреневом можно было сейчас только еще угадать линию слияния океана с горизонтом.

— Где достали автофургоны? — спросил Кронго, чувствуя, как ботинки слабо увязают во влажном песке, а рассеянные во множестве пустые раковины легко чиркают по подошвам.

Так получилось, что утренние купания стали массовым дополнительным капризом всех лошадей, они с нетерпением ждали выездов по четвергам, и отменить купания было уже нельзя.

— Душ Сантуш… — не повернувшись к Кронго, сказал Мулельге.

Эту кажущуюся непочтительность, короткое «Душ Сантуш» вместо полного ответа Кронго как бы не заметил. Сейчас, в хрупкой тишине предутреннего берега, он признавал право Мулельге сидеть неподвижно и глядеть в океан. Если бы Мулельге поступил по-другому, это показалось бы Кронго странным. В сумерках у воды долго, насколько хватало глаз, темнели силуэты лошадей. Они были неподвижны. Смутно угадывались лишь морды, спины, ноги. Легкий всплеск от копыта разломал тишину, вслед за этим кто-то фыркнул, вздохнул, снова все стихло. Лошади заходили в спокойную гладь сами, когда и где вздумается. Камни и мокрый ночной песок поглощали все звуки. Рассвет всегда, неизменно должен был наступать после того, как последняя лошадь, сойдя с автофургона, успевала привыкнуть к океану.