Приз
Шрифт:
Кронго вышел из манежа. Вблизи, на рабочем дворе, к изгороди были привязаны жеребята второго года, они дергали головами, пытаясь отвязаться. Сумерки пропали, наступило утро — так, как это бывает здесь, все осветив за одну минуту. Вдоль дорожки тянулся дым, Ассоло неторопливо помешивал палкой угли под большим черным котлом. Воткнул палку — и она застыла стоймя в медленно булькающем варе. На рабочем дворе негромко разговаривали конюхи и наездники, в углу у кучи навоза сидел на корточках тот самый мулат с острой бородкой, Литоко, которого он взял жокеем. Литоко курил, сплевывая и стряхивая пепел в навоз. Эти привычные вещи, лошади, люди, заботы — они должны и пасти его, отвлечь, выгнать это нелепое — так,
— Черт знает что… — услышал он чей-то недовольный голос, который совсем не предназначался для того, чтобы его слышали. — Скоро доживем, конюхи будут работать жокеями…
— Как вес, Зульфикар? Заният, надо подтянуться, грамма три лишних… Жокеи, сможем пустить по шесть лошадей в скачке? Тассема, возьми жеребят второго года — и в манеж… Амайо вместе с Фаиком сегодня старшие по беговой… Проследите еще раз, у всех ли расчищены копыта… Так… Что у нас было вчера? С молодыми?
— На жестком гоняли, месси… — Амайо, с отметинами на ноздрях, подслеповатый, приземистый, вышел вперед. Кронго вспомнил, как он трясся, боясь оборотня. — Круг гоняли тротом, круг шагом…
— Хорошо… Сегодня можно уже на глубоком… Начинайте с самых сильных, со слабыми осторожней… И проследите, чтобы подсыпали навоз, мягкий вольт совсем запущен…
Амайо и Фаик пошли отвязывать жеребят. Радуясь, что к животу и груди подступает ровное тепло, что баржи нет, что пропала бессмысленность всего, что стоит перед глазами, Кронго сделал знак Бланшу и барбрам. Да, если бы он захотел уехать на розыгрыш Приза… Если бы он захотел поехать в Париж… С Альпаком… Он уверен — уже в этом бы году он взял Приз….
— Маэстро, я с вами… — Бланш торопился за ним по дорожке, когда их нагнал Мулельге. У первого ряда трибун стояли негры, при виде Кронго они притихли.
— Новые конюхи, — Мулельге движением руки выравнял людей, как бы выстраивая. — Это кузнец… это второй кузнец…
— Где работали раньше?
Сутулый негр с огромными бицепсами покосился на соседа.
— Скажи, Пончо, — сосед сутулого неумело пожал Кронго руку. Да, тот, кого сосед назвал «Пончо».
Добродушное лицо с большой челюстью. Она выпячена и улыбается. Только Кронго подумал об этом, как на него посмотрело прыщавое лицо, руки, вцепившиеся в сетку. «Гариб, где ты?» Так, так, улыбнулся человечек. Но почему? Баржа есть.
— Мы работали на государственной ферме, — Пончо переминался с ноги на ногу, подталкивая локтем соседа. — Я и Бамбоко. Наши дома сожгли, мы пришли в город. Мы умеем делать любую работу, мы хорошие ковали. Спросите Бамбоко, — негр будто извинялся, что их дома сожгли.
Так, так… Но почему… Как пусто все — лицо этого негра, воздух над дорожками, трибуны. Все, чем он занимался всю жизнь, бессмысленно. Зачем нужны лошади?
— Бамбоко скажет, что Пончо Эфиоп никого не подводил, — негр хихикнул.
— Пончо Эфиоп? — Кронго пытался избавиться от бессмысленности, от человечка.
— Это прозвище, — Бамбоко улыбнулся.
Надо что-то сказать им. Надо объяснить им, что здесь особая работа. Несмотря ни на что, несмотря на человечка, на это «но почему». Ведь все прошло на какое-то время, когда он говорил
— Мулельге, вместе с Тассемой, запрягите Альпака… Качалку возьмите тренировочную, к которой он привык, — Кронго видел краем глаза, как барбры и Бланш переминаются в новых ездовых костюмах, поправляя сапоги. — У нас особые условия, вам здесь придется учиться заново… Потом я проведу вас к старшему кузнецу, вы посмотрите, как он работает… Рысистую и скаковую лошадь важно поставить правильно с самого начала, иначе она никому не нужна… Ковка поэтому особая… Жеребят надо сначала приучить к подковам… Подковы куются легкими, из мягкого железа, с низкими тупыми шипами…
Человечек пропал. Но теперь уже спрашивает голова. Отдельно от него самого. Почему? Это никому не нужно.
— Почему же непонятно, месси… — Пончо Эфиоп внимательно следил за Кронго, так, что даже губы его шевелились, будто повторяя каждое слово.
— Задние подковы на зацепах должны делаться с заворотами. С заворотами…
Нет, он, Кронго, должен что-то сделать. Он говорит чушь. Альпак закидывал задние ноги, вертел головой, чтобы заглянуть через наглазники. Коротко и гортанно захрипел, и в этом звуке были одновременно и обида, и радость. Чиано, сидя в качалке, держал вожжи на весу, не подавая жеребцу намека. Кронго сделал знак, отпуская кузнецов и конюхов, подождал, пока Чиано слезет, и забрался в качалку сам. Но ведь сейчас он должен ощутить захватывающее, сладко-острое, подташнивающее предвкушение бега, бега, в котором он всегда, всегда должен прийти первым. Это было всю жизнь. В этом и есть чувство Приза. Человечек молчал. Лоснящийся мышастый круп Альпака чуть заметно вздрагивал у ног Кронго. Репица сильного хвоста легко держала короткий черный султан. Нет, ощущения бега не было. Правда, не было и человечка, но и не было больше ничего — только подрагивающий круп и черный султан хвоста.
— Вы научились сидеть в качалке, научились держать вожжи, поворачивать влево-вправо, подавать, сдерживать, — Кронго хрипло и привычно кашлянул-кхекнул, удерживая Альпака. Хоть нет человечка, и то хорошо. — Но этого мало, чтобы стать наездником. Искусство езды состоит в том, чтобы забыть себя и помнить только о лошади. Надо знать все о ней — свойство ее рта, меру поднятия колец, силу бега, беговой характер… Горячая она, ровная или ленивая… Но не в этом еще состоит истинное искусство езды…
Так, так… Но почему… Так, так. Но почему…
— Эз-Зайад, Эль-Карр, Бланш… — Кронго попытался сделать вид, что не слышит этого внутри себя, не понимает, не хочет понимать. Альпак дернулся, взбрыкнул, присел. — Посмотрите, правильно ли запряжена лошадь…
Бланш, подтянув сапоги, подошел к Альпаку, взялся за хомут, вгляделся. Альпак дернул головой, пытаясь отвернуться, и Кронго кхеканьем опять удержал его.
— Как будто правильно, маэстро, — Бланш, приложив к оглобле черную щеку, внимательно изучал уздечку и хомут. — Налобник и дольник не натирают, хомут как надо, на груди и на плечах… Кольца подняты в меру… Чересседельник в порядке… — Бланш поднял голову. — Мы слушаем, маэстро… Что до меня, то я готов слушать вас бесконечно.
У Кронго появилось искушение взяться за виски, и он с трудом удержался.
— Истинное искусство езды состоит в том, чтобы заставить бежать лошадь весь круг резво и правильной рысью, не сбиваться с нее, а во время сбоя направлять на рысь, не уменьшая, а прибавляя быстроты. Но и это еще не все, и это еще не истинное искусство. Истинное искусство езды в том, чтобы понять не только беговой, но и настоящий характер лошади, ее душу, ее скрытые чувства… Надо понять ее секрет, который свой у каждой лошади… Тогда, слившись с ней в одно целое, вы будете ощущать ее бег, как свой, а ее, как себя, как будто не она, а вы бежите по кругу…