Приземления
Шрифт:
Я не умею гипнотизировать. Да этого, собственно, и не нужно.
***
… Продолжаю писать уже в помещении аэропорта.
Вчера утром (как выяснилось, на восьмой день описываемой встречи) он отправился побегать, одевшись для такого привилегированного занятия в отвратительно грязный наряд, отдаленно напоминающий спортивный. Прихватил с собою и велосипед, до того стоявший в углу номера.
За время их с велосипедом короткого отсутствия я собрала, как могла, свои вещи, подтащила сумку к двери, накинула плащ; и как только открылась дверь номера,
Спустившись к администратору, приклеенному к своей книжке за барьером, я, помню, сказала:
– Мне нужно с вами поговорить.
Рядом, за окошечком кассы, стояла и автоматически улыбалась молодая итальянская корова.
Притворившись, будто они не понимают по-английски, мне стали совать в ответ то травелл-паспорт, то какие-то таблетки, называя их «медисин».
Подошло еще одно – главное – действующее лицо отеля, его владелец, зеленоглазый, блестящий красавец, который вручил мне одну за другой три свои визитные карточки, что-то говоря по-итальянски, наверное приглашая еще не раз побывать в их заведении.
Разумеется, по всем правилам хорошего тона мне следовало давно уйти, а по правилам простейшей динамики, хромая пешком в сторону Малпензы и делая четыре-пять километров в час, за два дня и две ночи как раз прибыть к отправлению самолета Милан – Нью-Йорк.
Но мне так не хотелось расставаться с ними, что, в конце концов, первые двое заговорили по-английски с приятным лондонским акцентом.
Зеленоглазый Эдуардо Брандолезе увел меня в заднюю комнатку. Пользуясь переводом дежурного-читателя, я рассказала (вкратце, конечно – по существу) о том, что происходило и что могло еще произойти со мной в этом их отеле.
По улыбкам в ответ догадалась: они бы не стали меня оплакивать, а скромно похоронили бы за счет madame Isabelle Le Compt.
Вызвали-таки полицию.
Полицейские ехали долго.
Брандолезе все это время источал улыбки – видимо, понимая, что они ему к лицу. (Да, сейчас при всем старании я не смогла бы сравниться с ним красотой…) Чтобы показать, что в моем лице могли бы они потерять – как-никак, не муху ведь чуть было не прихлопнули, а человека! – Художника! – открыла портфолио с фотографиями своих работ. Услышала вежливое, избитое:
– Very nice. (Очень мило.)
Приехали полицейские. Молодые, с лицами пухлыми, равнодушными, к тому же так похожие один на другого, что не помню, было ли их двое, трое или четверо…
– Вы уверены, что он – Романо – в номере? Там вон его ключ.
И уехали. Подниматься наверх не стали.
Помочь мне добраться до американского консулата, т.е. транспортировать в город отказались: мол, это им дорого будет, ведь они не миланская полиция…
Упросила позвонить в консулат: там все ушли, было уже три часа пополудни. Разговаривала с дежурным офицером по имени Дэвид. Дэвид посоветовал в моей ситуации (имея ввиду отсутствие денег)
Заказали разговор «коллект» с Нью-Йорком, передали моей дочке просьбу выслать денег, продиктовав адрес Миланского Центрального Почтамта (не их отеля почему-то). Дали трубку мне. Я говорила по-русски, но два слова: «садист», «онанист» были интернациональными, и кассирша отозвалась на них беззвучным смехом, показав четырежды восемь-с-половиной здоровенных зубов. Мы, можно сказать, становились подружками, а также у меня был повод подумать, глядя на нее:
«Иногда это счастье – быть толстой».
Прибежал администратор, сунул мне в руки журнал мод.
Промелькнули со страниц желтые, красные, черные, куцые наряды напрокат; затравленные взгляды манекенщиц… Через стекло, не до конца задернутое занавеской, вдруг увидела выходящего с вещами из отеля Франческо Романо.
Пошла к администратору и сказала:
– А я видела.
Он же сделал вид, что не понял, и предложил почитать итальянскую газету. Я повторила:
– А я видела, как мистер Романо выходил из отеля.
Он ответил:
– Да-да, он вышел.
Теперь их милость быстро менялась на гнев, и я просто не представляю, что было бы со мной дальше, если бы еще раз не Божье Провидение: в заднем кармане джинс чудом сохранилась неотнятой скомканная пятидесятитысячелировая бумажка, которая решила судьбу предстоящей ночи.
Видела бы ты, как просияли ответственные лица при появлении свернутой ввосьмеро, почти истлевшей купюры! Что-то подобное можно было уловить в лице может быть только одной Рафаэлевской Мадонны, коленопреклоненной перед голеньким пухленьким младенцем, бессмысленно вцепившимся в подол ее драпировки.
… Выслушав длинную торжественную речь о том, какое мне оказано одолжение – девяностатысячелировый номер на восьмом этаже за полцены – отправилась туда спать. Этот номер был так же хорош, как и сто пятьдесят седьмой, но я не ощущала радости, как прежде. Закрыв за собою дверь изнутри, поняла, что устала и что вследствие побоев и таблеток «сахарина» не могу ни на чем сосредоточиться. Я очень испугалась, что такой и останусь: ведь почти все можно преодолеть, если только не потерять разума… Сделала первый миланский набросок – вид из окна.
Вечером, по телефону вызвали вниз: какой-то щедрый чиновник из консулата (а может быть, сам консул) прислал два билета на метро. По возвращению в номер буфетчик, окликнув, угостил тостом и чаем. Запомнилось его худое лицо; темные, грустные, все понимающие глаза.
И вот, утром я приехала в Милан, в консулат. Пройдя, как и все, строгий досмотр на наличие, вернее, отсутствие бомбы в портфолио, приблизилась к стеклянному барьеру, откуда на меня смотрел улыбающийся голубоглазый чиновник-джентльмен. Он узнал меня по многочисленным автографам, оставленным на моем лице Франческо.