Призрак колобка
Шрифт:
– Ставлю процедурный вопрос, – завопил он.
– Перерыв, перекур, – тут же жестко заявили Шнурков и какой-то Феликс.
– Регламент, – зацепил Пращуров. – Требую процедурного вопроса, как Председатель Сената.
У меня бросило ноги в лед, поясницу в пламень.
– Выступаю с заявлением.
– Перерыв и перекур, – крикнули шавки. – Вон приглашенные, кто с непривычки, уже мочу льют.
– Требую перемен, вхожу в регламент, – раскаленным булыжником громыхал Пращуров.
– Ставьте на голосование, – спокойно, как сухой лед, выплюнул НАШЛИД.
– Ставим, ставим, – закричали с мест.
– Ладно, –
– Кто за Короткий перерыв? – строго спросил Пращуров, обводя зал пылающими глазами. – Группу подсчета приготовиться. Всего 95. Кто за перерыв?
Верх-вниз полетели руки.
– За – сорок семь, – булькающим ревом возвестил Председатель. – Кто против перекура?
Подсчет уже завершили, а какой-то гаденыш, маленький пигмей с лицом хорька все ерзал и то поднимал, то опускал кислую, вислую, влажную лапку.
– Сорок семь, – сообщил начальник счета.
– А Вы, Павел, что ж не голосовали? – тихо спросил НАШЛИД, глядя в мою сторону.
Я стал судорожно вращать головой, оборачиваться на соседей и искать дурня.
– Вы, вы, Петруша, Вы против перекура? – просто и задушевно повторил ЛИД края, и я вдруг понял, что речь обо мне.
– Я? – тихо повторил я в мертвой тишине. – Я разве не голосовал?
– Ты, – громко выстрелил Пращуров в меня пальцем.
– Я? Я не курю, – тихо сообщил я.
– Воздержался, – вякнул представитель счетчиков.
– Ничья, – весело довершил голосование НАШЛИД. – Мой голос за перекур, хотя я тоже не курю. Но люди – в первую голову.
И все задвигалось и закрутилось, повскакали и повалили кто к буфету, кто к клозету, а я помчался из вертепа вон, вниз, в предварительный зал, где левой подворачивающейся ногой зацепил волочащаюся правую и рухнул возле колонны, между диванчиком и регистрационным столом.
– Месье, вам коктейль, – кто-то сунул мне зеленую плесень на дне хрустального бокала. Я лизнул и стал заваливаться в пропасть, в простенок между памятью и фантазией. Свет помутнел, темень сгустилась в черничный кисель..
Улица, масляный фонарь, аптека. Некоторое разнообразие пейзажу могли бы доставить лепешки лошадок и рваные самокрутки понизу, и несущееся надо мной серое небо, рваные фантики облаков, спотыкающиеся одни об другого, мчащиеся наперегонки и теснящие друг друга, как истинные сыны неба.
Я полулежал в кривой ржавой коляске, добытой когда-то лихими людьми из рухнувшего супермаркета, а надо мной, сгружая ездока, бесполезно орудовало знакомое лицо.
– Ты кто? – спросил я с интересом.
– Мы были встречей, не так тому, – сообщил человек, и я узнал в нем толмача с шизоидной беседы.
Пришлось выбираться самому. Ноги почти держали меня ровно.
– А перекур, а вторая часть заседания? Мой голос, – поперхнулся я, потому что сипел и изъяснялся жестами.
– Вас заменили, – сообщил человечек, полупогрузил меня на плечо и потащил в покои провизорши Доры. – За вас отправился другой человек. Не волнуйте, все будет хорошо.
Толмач шизиков сгрузил меня у аптечного входа, звякнул, мотнув веревку, и ушел с моих очей прочь.
Я отлеживался у Доры всего час, но приполз к своей каморке уже вечером, около десяти. У моей фанерной дверки сидела, склонив голову на колени полудремлющая девушка Антонина.
– Давно
– Давно, – ответила Тоня, улыбаясь и протягивая мне руку.
Мы попили чаю с очень вкусными лепешками, которые Тоня выпекла утром и притащила в рюкзаке, а потом нырнули в постель, прижались и долго шептали, порознь и одновременно, разные слова. Что-то обсуждали, к чему-то взывали один другого. В самостройной печке ровно тлели коровьи приветы, бурчала, грея бока в баке, вода, а нередкие в наших местах насекомые: скрипучие жучки, зудящие древотоксы, бьющиеся об стекло мелкие мотыли и скрытные сверчки, сторонники тишины и порядка в порядочных домах – затеяли еле слышную симфоническую поэму о красоте нищеты, ничтожности истертых истин и тщете слов, которые верны только в окружении любящих глаз и рук.
Тоня рассказывала, как утром, пренебрегая олимпийскими принципами, она потащилась ко мне, «потому что очень соскучилась». В тени спортивных ристалищ ей удалось проделать почти весь путь, не впутываясь в финишные старты. Фактически мы двигались навстречу друг другу, но спортивная неразбериха разлучила нас.
Лишь дважды она попадала в засады на сачкующих: заставили бежать квартал с препятствиями, разложенными поперек дороги искусственными мешками мусора и естественно рухнувшими насаждениями – хилыми тушками завядших, не желающих тянуться к солнцу тополей, ссохшихся, треснувших скелетов последних яблонь, прятавшихся в колодцах между пятиэтажных бараков. И еще раз она даже получила хоть не первый, но приз – плитку бычьего шоколада, так как ярче других исполнила куплет оратории «Спорт – ты мы!» под аккомпанемент сыпящего струнами и сединой еврея скрипача и разухабистого, очень голодного терзателя балалайки.
– Вот шоколадка, – выскочила девушка Антонина из-под одеяла, метнулась к рюкзачку и притащила себе и впихнула мне в рот по сладкому, приторному, превосходному кубику лакомства.
Я решил рассказать ей про приключение в Избирательном сенате. Когда закончил, она удивилась и попеняла мне лишь одно:
– Вы, Петр, очень уж много злоупотребляете. Сначала коньяк, ну этим грех не воспользоваться, а то наверху, – и Тоня ткнула пальчиком в мой гниловатый потолок, – наверху нечем будет похвастать. Если человеку не хвалиться – это плохо. А тут: пил коньяк, такое везение. А вот «Зеленая мэри» и этот, еще один, Петенька – уже излишество. А излишество это грех, нет, не думай, не церковный грех. Грех души, ей от лишнего, и моей, и всякой, тяжело.
– Странная логика, – заметил я, дожевывая приторную бычью кровь. – Неземная…
– Это женская логика, – засмеялась Тоня. – Ее так обзывают зря. Мы же совсем разные, посмотри, – и Тоня в шутку подняла одеяло и тут же спрятала нас. – Мы совершенно иные существа: женщина и мужчина, кошка и кот, цветок и земля, трава и поле, зной и ветерок. У нас больше разного, чем сходств. Но, – серьезно подняла глупышка пальчик, – когда два совсем разных притираются, если вместе, когда они… не знаю. Один перетекает в другого, один тает в другом, как шоколадка во рту. Один и другой… они исчезают, и мы будем так. Будет один Пететонь или Тонепетр. Нет, Пететонь. Такой кентавр с головой Пети и с хвостом от меня. Но уж очень ты сегодня выпил, как бы здоровье не…