Призрак колобка
Шрифт:
Не знаю, если бы благословенная краевая администрация не выдавала пособие на голодную смерть некоторым изображающим трудоспособность, таким как я и иным трудягам, давно бы на широких магистралях столицы фланировал только любознательный ветер, путешествовал упрямый селевой поток, и еще тлеющее солнце зачитывало тексты ржавой клинописи на остовах конок и скелетах вывесок.
Вместе со мной и ветром по выбитым мостовым квартала вышагивали только тени, шарахающиеся шавки, и на углах закручиваемых воронками ветра пляс и площадей сидели потерявшие спортивную силу, неопасные днем изгои: борцы со сломанными шеями и позвоночниками, растянутые некогда в шпагат гимнастки и биллиардисты
Я искал когда-то в спешке пройденный путь к лежбищу шизов, там мог еще кантоваться толмач, объявленный майором-барменом в глубокий розыск. Но тени и призраки латинского квартала не вели никуда.
Хотя и тут мне несказанно повезло: пара девчушек лет тридцати пяти, увешанных по оголенным плечам матерными наколками и амулетами многократной девственности, хохоча и прикладываясь к пакету запретного содержания, весело плелись по закоулкам и проходным, заваленным мусором дворам. Эти приведут, радостно возвестил мой кардиососуд, так как девки яростно спорили о последней модной отрыжке сезона: литургическому совместно-хоровому пению текстов из старых философов позднего марксизма. А когда задекламировали зонгами из пьесы Новой драматургии «не пассы пассами на пусси, писец постный…», – я и вовсе успокоился.
Так оно и склалось. Через пяток минут я уже ввалился вслед за дивами в дымный, трещащий музыкой в шатающемся стиле фолк, шалман поэтического дна, где почему-то уютно гнездились головастые выродки – дети «Большого покосившегося друга». По телам и заблеванным остатками монологов и мизансцен углам я пошастал по залу. Моих умников нигде не было.
Я устроился, подложив под голову чье-то голое плечо и огляделся. На небольшой сценке кипело сценическое действо. Видимо, это была какая-то пародия-репетиция на планируемый штурм Западного экспресса. На огромной тряпке, изображающей прикид занавеса, а когда-то бывшей простыней, принявшей девственность батальона стахановок, самостийным художником-баллонщиком был реалистично намалеван паровоз с евровагоном. Слева от тряпки стоял человек-монумент со вскинутой вверх рукой, в черной пиджачной паре с манишкой, кепке и с красным бантом на хилой груди. Из ширинки живого манекена торчал умело сработанный макет пулемета, видимо от броневика или тачанки. На вагоне виднелись сработанные грамотеем-художником кривые подписи: «На Запод!», «Париж в агне от нас сгариш» и «Зажигай низивай».
Вдоль рисованной карикатуры прохаживались пацаны в юбках и девицы в высоких ботфортах с хлыстами, все в островерхих чесучовых шлемах бойцов всех революций, такие же рожи высовывались из вырезанных в холсте вагона и поезда импровизированных окошек и дверок. Бойцы пританцовывали, хромо припадали на ногу и иногда вскрикивали: «Такк! Будет-тт!». Время от времени на авансцену выпрыгивали агитаторы с пиратскими рожами и перевязями в полглаза, пучились и читали громко, по-блочьи подвывая, сюр:
– Мон паховозь, у перед иттит… У Копенхаген обстановка,
Ужо не плит мое винтовко… И сехрдце пелмень не гохит,
Я одинокая шютовка… Мон конандарм меня хотит…
У Копенхавн, прошмандовка… Мене за пламень он берит.
И теребит…
Выбрался, озираясь и дрожа крупным задом с наколками, вполне знакомый мне по первому посещению лежбища поэт с синим сонным лицом, бигудями на масляных кудрях парика и усеянный висюльками-колечками в ушах, носу и веке. Он дополнительно взялся волнительно распропагандировать и тормошить ерзающую толпу:
– Ты старая сука сидишь на суку,
Сучишь безрассудно ногами сухими,
А я всуматохе живу
Стучу камасутрой ночами лихими.
– Пей сумрака призрак, ты выбрал суму,
Суматры суспензию, посох пустыни,
Два балла займу, и в зеленом дыму,
Ссутулюсь, согнувшися в схиме.
Но призрак ряженого вождя не дал электорату погрязнуть в декадансе. Вождь скинул широким жестом кепку, задергал ляжками с пулеметом и завращал туда-сюда ручицей, призывая к штурму полуголых буденновок. И правда, к боевому охренению… охранению и паровозной, дышащей трубками с сон-травой бригаде уже подбиралось возмездие. Снизу, по заплеванному дощатому настилу к авансценке покрадывались революционные бойцы – разнородно, скупо одетые девушки, целиком местами драпированные в черные похоронные полиэтиленовые мешки для отбросов плоти, и молодые тарзаны, исхудавшие в джунглях города так, что черные повязки-плавочки на них колыхались, как пиратские флаги.
Готово было начаться светопреставление. Вдруг ни с того, ни с сего на мою голову обрушился ровно такой же похоронный пакет, и в одной полости со мной оказалась волнительно вонючая девица, уже известная с первой встречи.
– Ну где твоя наперсница де-труа? – взглядом молочной шоколадки она облизала меня. – Обещал суматру, а пришлепал де-персон.
– Ни черта я тебе не обещал, – зло огрызнулся я, вспоминая впрочем все свои обещания и вглядываясь в ее сделанные под трюфели соски. – У меня невеста заботливая монашка, и вообще, слазь с яиц. – Наглая соблазнительница мгновенно достала из веревочек-трусиков баллончик с дрянью и прыснула. В нос ударила концетрированная камасутра, нос потек. И я начал плыть по волне беспамятства. Грохнула музыка, какая-то группа рычащих норвежцев начала штурм Западного экспресса. Мертвяки в похоронных полиэтиленовых саванах повскакали и бросились на буденновок, ломая их принципы, слабое сопротивление и остатки одежки.
Моя сопакетная охальница схватила слабо упирающегося меня за руку и поволокла на штурм, бой и за паровозный занавес, где, похоже, и возлежал град Копенхагн с парижами. Пришлось, чтобы не грохнуться, активно сучить сухими ногами. Здесь, в занавесье, проклятая вакханка обрушила меня с пакетом на помойную кучу реквизита, где валялись в совместном стойбище гнилые шкуры совершенно запретных ныне галлюциногенов-бананов, апельсинов и пара мятых грязных солдатских кальсон, со стыда прикрытая рваной мичманской бескозыркой. И валькирия впилась в мои губы своими остреньким зубками. Я начал сдаваться.
– Извините, – приоткрыл кто-то пакет. – Товарищ Петр, будьте добры на совещание, – это толмач глядел на меня печально и с пониманием.
– Я тебя везде искал, – сообщил я хрипло, что моя товарка почему-то приняла на свой счет.
– Вижу, – грустно подтвердил толмач. – Мы вас подождем, – и прикрыл пакет.
Пришлось оставить случайную подругу и скорей выбираться из-под нее. По страшному после побоища зазеркалью Западного экспресса прохаживался, заложив руку за спину, вождь в кепке, поправлял красный бант на груди, подставлял к головам защитников и нападавших палец и громко возвещал:
– Пуф! Пах! Бух!
В небольшой боковой комнатенке, сочлененной с театральным кафе, тихими мышами сидели на полу шизики. Алеши не было.
– Мы тут решили… и вправду, одному вам туго. Мы скинем часть апатии и по мере… заставим себя…заодно… как бы… отбросим не мочь… Что вы решили? Как вы собираетесь спасать останки родины?
– Я сейчас не вполне готов… – сообщил я, стирая сладкую помаду с губ.
Шизы зафукали, затуркали пальцами, задвигали глазами.
– Те…бе…бебе… и раз… о!…ниух… е.