Призрак колобка

Шибаев Владимир Константинович

Я чуть сдвинул рваный противогаз.

– Дыхалку расширяю, спорт. Подводный десант со штыками.

– Ага, – понял старикан. – Хотишь, десант, бабу тебе скрою, вон ихнюю наставную… классная дама, не пожалуесся. Ежли на ее взобрешься… скочишь, она со спугом тебе опоросит чяво пожелаешь, мышь невидную зверушку. Ох, хороша окороками классная. С ей будешь десант спорту гонять.

– Да иди ты, старый таракан, со своим спортом. Щас не погляжу, что говно сыпется, удушу резинкой с твоих же штанов. И в яму с гнилым яблоком спущу.

Старик сбежал, как полузадранный лысой лисой заяц или просроченный колобок. Через пяток минут до меня, кукующего в грусти на чурбачке в саду, донесся пронзительный свист,

примчались к чурбачку двое, здоровенный зомби-мент в форменке и раздутых спортивных штанцах и прячущийся за ним старикан-гаденыш с искривленным счастьем лицом. Мент прозомбировал меня с трехметровой дистанции и крякнул, возбуждая в себе смелость:

– А ну пошли, десансер.

– Кричал на спорт матерно, – подсказывал старикан. – Обзывал словом главную поставщицу девушков словом, коим я… нарочно позабыл еще с пионерий. Жирной курвой звал и подманивал в праздник… пофулиганить.

– Курва, это чего? – нерешительно спросил зомбище.

– Кура такая… – растерялся старикан. – От всех петушат несеть. На спорт рукою махал… и меня за трусы… грить – соревнуиться.

– Пошли, мужик, в райучасток им. Брата Евгения, там опознают… чего ты за спортсмен.

Мы отошли на пяток шагов от приплясывающего старикана, и я пробормотал зомбе:

– Слушай, лейтенант, – а этот был вряд ли и старшина. – Запроси по ПУКу, я сегодня приглашен на Избирательный Сенат, Пращуров в курсе. Пришел в Дирекцию Училища поцеловать Главной классной ручку, потому что не успею ей цветов. А она – в плаче. Этот старый… второй раз предлагает мне Главную классную напополам с ним. И мне еще плати. Кстати, не ты ли, лейтенант получаешь с этого таракана долю – он проговорился. И на плотном разговоре, беседе с применением, скоро все выложит.

Воин остолбенел.

– Никак нет… всего… святой правдой имени Евгения. Два раза корзину яблок… и с кухни.

– А натурой? – грубо прервал я. – Три раза перезрелок щупал, спортсмен.

– Святой правдой! Да как же этих не щупать… одну щупал, чуть пальцы об ребры не повредил. Костлявые черти… истинно…

– Ладно, дыба все расскажет. Ты же, я вижу, свой. Вот что, лейтенант, ты этого старикана убери от спортсменок. На бойню уборщиком или овощь у южных пробовать, санконтроль. Я следующий раз проверять заеду, чтоб…

– Не сумляйтесь, господин хороший господин… Уберем на самый зад, у чебурашков зинданы чистить. У подпольных пивников битую тару…

– Ладно, мне еще три точки чистить. Везде спорт. Тебе бы, правда, в лейтенанты… Парень ты верный, без промаха, насквозь наш. И коленкор видный, и осанка. Не сифилисный?

– Так точно никак нет.

– Следующий раз прибуду, дашь на себя пожелания.

– Так точно.

– Пуговицы все чтоб в другой раз… до одной чистить с порошком… вон внизу… чисть руками. А то проверют.

– Так… – и зомби стал судорожно рвать тертый мундир.

– Ёмобиль пришел? – заглянул я за спину прапора. – Сейчас двоих повезем, тебе, извини, места нет. Тоже спортсмены, будут у меня в ширину… – и я скорым шагом покинул почти монастырский сад.

Ровно в полшестого ангелы в лице моих крылатых ног и конных городовых пригнали меня к гордым гипсовым колоннам Избирательного Сената. Я совершенно не понимал, зачем пришел и что я здесь делаю.

Недалеко от входа, в полусотне метров от широкой лестницы и баллюстрады у подножия Сената стояли скамьи, на которые никто не садился. Мимо с озабоченными, хмурыми государственными лицами сновали мелкие сановники, спонсоры буфетов, клерки-кретины и особисты-дебилы с пудовыми кулаками.

На прилегающей площади, как и везде в городе, почти исчезли велосипедисты. А вот как бы здорово развивать бадминтон или велосипедный спорт, в конках не давиться, а лошадок послать на заросшие стрелами южан

и кистенями северян пахотные земли. Это мне пришло в голову при виде посольств наших благонравных соседей, подтягивающихся ко входу почетных гостей. Говорят, нет экспортного эквивалента на цепи, дутые шины и особенно спидометры. Чепуха, если не трогать больной вопрос воды. Сказать о велосипедах, если спросят. И даже, если не спросят. Вот почему, например, соседи жалуются на чужую личную жизнь? Угнетает демографию, развивает неупорядоченное, инициативное доносительство. А молодым нужно полтора на два, чтобы создать потомство, будущих мелиораторов и водопроводчиков, буровиков гидроскважин. Да, доски кое-где сгнили, слышимость страдает, голоса мерещатся отовсюду. Так возьмите старую паклю, осмолите с рухнувших самостроев доску – и тишина, тишина. Комар носа не сунет.

Или вот сказать прямо в лицо. Дайте молодым поэтам и поэтессам право голоса. Внутри, конечно, разных торжеств, вроде нынешнего. Пусть свободно льют свои песни на жернова новой жизни… новой, нарождающейся жизни. В конце концов это все равно не поэты, а рифмоплеты и гавно. Жерновов не сломают. Почему есть спорт мышц, а нет спорта вирш, спорта поэтических многоголосий…

Весь этот бред молниями метался в моей черепушке. И тут рядом на скамью возле меня бухнулся тяжелый старик в рваном канотье, вислых усах и брюках, народно вышитом зипуне и надетых наоборот мокасинах с острыми, как у Низами и Фердоуси загнутыми рваными носами. И прерывающимся голосом Председателя Сената Пращурова заверещал:

– Пришел, молоток. Значит, слушай. Молодец Павлуха. Так. Все сидим. Молчок. Ну кто хочет, кому дадут. Ты ниже жижи. Кругом суки-наружка. В печенках сидят, досмотр. Ты тише мыши. Спросят – вякни, мол, сегодня побил… рекорд. Ногами сучил на скорость. Руки вращал. Или чего. Сидишь, не дышишь, не газуешь. Все сказали. К перерыву. Я встал. Половина наших, ждут, свора. Когда гавкну. Ты не шелохись. Ты запасной. Если обращусь к другому, крестись и божись, что баба и попал случайно. Коньяку в вестибюле тяпни, на дарме. Пол рюмки. Кругом, Павлуха, косые, пригляд. Нет демголоса. Так. Я встал, дело к перекуру. Говорю, господа Сенат и уважаемый Гость. Он гость… по проформе. Протокол. А то прокол. Ухи отгрызут. Говорю… ты сидишь, не ссышь, схвати электрокнижку с картинками Конституции, прижми к грудям… хорошо… Я – перед перекуром разрешите вот Павел… Петр? Петр человек передается ему голос мой временной основе. Организационно. Он теперь голос края… регламент. Скажи – Петр. Можешь не вставать, все равно зад прилипнет. Кругом шавки и ихние. Все тебя. Говоришь: внеочередной голос. НАШЛИД найден нашли сегодня. Старый отменен. Новый светлый, за народ, за душу и мать. Все людям даст: заводы – рабочим-зомбям, землю – христианам-пахирям и мызы латышам. Безмозвезно… Делиться надо, не забудь. Теперь главная фраза под протокол Сената. Остальное можешь не гундить. Все одно от поноса… НАШЛИД отменен и взойден… нашедшен новый НАШ – Пращуров все! Все! Все! И вали между ножек под стол. Там срентируешься. Потом найду – все твое. Так, упомнил?

– Ну, – только и ответил я.

– Ну иди помаленьку, – тихо подтолкнул меня голосом грязный, воняющий экспортной мочой старикан.

Я встал и на козьих ножках пошел считать ступеньки, скользить глазами по фальшивым падающим колоннам и негнущейся рукой тыкать свой ПУК в лица сторожевых псов на входе.

* * *

В мраморном вестибюле среди бонз и ряженых витал стойкий гулкий дух пьянства и истерии. За барной стойкой щелкал пальцами и хромированнными шейкерами аскетичный прапор с лицом исхудавшего мастифа, белыми глазами мраморного нерона и в белом же блейзере бармена с золотыми крупными пуговицами.