Призрак колобка
Шрифт:
Я стал медленно собирать рюкзак. В него попали: штык латыша, коробка галет, пластмассовый квадратик-подарок шизов, фонарик, две луковицы, не знаю – съедобные ли, или тюльпанов, длинная прочная веревка, опасный маленький раскладной ножик с чайной ложечкой для икры осетровых и… все. Других богатств в доме не было. Я вынул из подушки старинную книгу, изувеченную моими чернилами, и тоже сунул ее внутрь. Еще в почте оказалось лаконичное звуковое письмо: «Приглашаем вас сегодня в девятнадцать часов на файф-о-клок к маме. Антонина».
В аптеке старая Дора сидела внутри провизорской на табурете, безвольно свесив
– Петхуха, – произнесла она будто в микрофон на совещании медиков. – Все мне обрыдлое. Не хочу совсем. Как ушел мой мегский Акимушка – все мне знаете стало немилое. Что суечусь, что ругаюсь. Что мою и привожу в божеский… Зачем вы спросите? И нет ответа совсем. Скоро пойду медленно шагом туда, к нему этому человеку для встретить. Пусть он знает скажу Аким ругала все с тобой, так как потому любила человека. Пхрими меня здесь, на верхе, какая ест. Знаю, ты пришел по его тело. Похорони его, Петруха. Вот она баночка, дай отсиплю.
И Дора сняла с шеи цепочку с небольшой золотой коробочкой сердечком, открыла ногтем замочек и протянула мне тонкий шпатель. Я ссыпал в мощехранилище щепотку Акима.
– Остального хорони, – отвернулась Дора. Небольшая кассета с прахом учителя перекочевала в мой рюкзак.
Дора приобняла меня и замахала рукой.
– Уйди. Уйди.
Возле подвалов Краеведческого музея стрелковый пост оказался снят. Видимо, бойцов в долгополых шинелях, годных для нашего переменчатого климата, особенно сейчас, в трудное время первых метелей, погнали еще в какой-то бордель, сомнительный литературный салон или разнимать драку нищенствующих, клянчащих госмилостыню кинематографистов.
Я прошел в анфиладу склада манекенов и рыцарей и обнаружил здесь фантастическую картину. Возле железного дурня, дровосека или капельмейстера, сбежавшего с оперы моцартовских времен, в жестяных фальшивых манжетах и деревянных башмаках, воткнутого между мраморной венерой без торса и головы и ящиком Пандоры с сушеными тараканами внутри – возле этих чучел стоял шизик Алеша и дул в небольшую флейту. А из нее, собственно из самой, лилась чарующая мелодия. Напротив на табуретах сидели зрители – Нюра, грустно склонившая плачущую голову, и слесарь Афиноген. Пожарник метро с отцовской гордостью глядел на музыканта.
– Вот, – крикнул в восторге пожарник, увидев меня. – Видал, чешет? Он и с пальцами может. Давай, отчебучь, Алеха. С пальцами, – и слесарь поиграл в воздухе толстыми короткими кочерыжками ладони.
И шизик вдруг ухватил флейту и с мельтешащей скоростью заводил по ней пальцами, глядя на слушателей с блаженной улыбкой. Флейта самозабвенно запела птичьей трелью.
– Ну ты видал, наяривает! Не чета вам, безгубым, – сердито обругал он меня. – А как еще на бубне стучит, а как шарады складывает.
– Откуда струмент? – поинтересовался я, думая, что еще за шарады.
– Вестимо. Вон у этого дундука железного из лап вынули. Почистили, ничего не свистело. А дали Алехе поиграться, как засвистит. Ну, буян! Баян. Верещит, как по-писанному.
Нюра отозвала меня в сторону.
– Слышь, Павлуша, тут такое дело. Финоген этого, слабого худого, закармливает консервой, конфектами. Где берет, не выведать. А мальцу вредно, ему едва за двадцать. С такого корму он скоро окочурится
Я пообещал разведать, пошел по галерее и увидел гроб-механизм, где человек в черной тройке поднимает руку и гудит марш. Под шелковое покрывало к ногам, в схрон, я сунул свой рюкзак и отправился к Алеше. Мы с ним немного посидели и побекали. Толмач сюда не приходил. Все было ясно. Надо было подниматься и уходить.
Время до о-клока было в избытке, город стоял у меня поперек горла, и я взялся помогать Афиногену с хозяйством, по очистке бочек от старой извести, стараясь сохранить внешний вид.
Ровно в пять я вышел из музея и ровно в полседьмого без проблем добрался до спецпоселка олигафрендов и недоношенных. Конечно, ноги понесли меня к особняку Пращурова, хотя он мог быть в присутственных, важных местах: в телестудиях, на Избирательном Сенате, в конце концов у медицинских светил, которые, похоже, вливали в него здоровье пинтами.
Пращуров оказался дома совершенно один среди собак и принял меня мгновенно. Говорил он, вернее шептал, сопел и разевал рот значительно лучше, чем с телеэкрана, вот почему мысль об искусстве местных врачей забралась в мою голову. В кабинете, где он меня принял, сам в зеленом пушистом халате с драконами, стоял стол, на столе ополовиненная литровка коньяку, а также дырчатый сыр. И тихо лежал пистолет импортного образца с мощным глушителем. Хозяин плеснул мне полрюмки.
– Вот, Павлуха… Петруха, никому веры нет. И тебе веры нет. Хотел голос стравить, чтобы был ты полнонамочный гражданин. Куда-а… Вы все тут… жимолость… валерьяна без корней и стволов, – и он поглядел на оружие. – Даже ты… сам… и тот лыжанулся, скиснул… сдулся. Никому веры нет. Рано тут этот… кто… до голоса им еще жить да жить. Во тьме веков. Подкинутся… приканутся больными, и в куст. Орешины трушистые. Нет, Пращуров голос решил сдать… в утиль. Никому. Пускай эти теперь… порыгают… прыгают. Все, кишман-душман. Выбора ёк. Акополитический тухляк… тупик. Дура ты, Павлуха. А вот стой, стой.. щас еще плесну перед часом «Х». Вот, говори как отцу и брату, и голубю сизоры… крылатому. Голос возьмешь? Возьмешь за так? – и Пращуров встал напротив меня и страдальчески распахнул объятия.
– Нет, – ответил я. – Не надо. Пусть у вас будет, в сейфе. Вы человек надежный.
Пращуров прослезился, обнял меня и прошептал:
– Народ дурак. Хозява – подонва. Шавки – дворняги рвань. Соседи – убивцы. Ну и ты – дурак. Иди. Пращуров кончил. Собаки не тронут, я им погрозил.
Я нерешительно вышел из кабинета. Секунду стоял, как связанный. И тут же из кабинета грохнул выстрел, или громкий хлопок. В страшном волнении, в ожидании жуткого зрелища полностью разрушенной шеи я вновь распахнул кабинетную дверь и увидел Пращурова с бокалом и открытой бутылкой шампанского. Руководитель Сената состроил странную гримасу на белом искаженном лице над белой, убранной в алебастр поврежденной шеей.