Призрак колобка
Шрифт:
– Что? Я же говорил, дурак ты.
На улице было зябко и неуютно. Дорогой до дома Тониной мамаши в голову лезли обрывки идиотских, болезненных сентенций:
«К чему все это… шампанское тоже убивает… имеют ли право голоса птицы… и к чему ведет ложь любимой женщине…»
Принаряженная, но несколько небрежная мамаша встретила меня у порога. Лицо у нее было помято кремами и благовониями, но все же прорывались через многослойную штукатурку цвета слез и бурных восклицаний.
– Идем, – приказала она. Тетка повела меня в сад, удивительно тихий в эту позднюю апрельскую пору, потом в оранжерею с сизыми кактусами и знойной магнолией, где вдруг сказала: – А я больше люблю Антониду, чем вы, – на что мне пришлось промолчать.
Возле конюшни с жеребцом тетка выдала сакраментальное:
– Растишь-растишь, а приходит жеребец, и нет молодой кобылицы в семейном стойле, – на что я все же решился взыграть уздцами.
– Да вы ее с детства кинули. В монашеские стойла. Она почти сирота.
– Да что вы знаете о матерях, – в отчаянии всплеснулась дама полусвета. – Материна любовь проникает через метровую кладку, как золингенский кинжал через венский торт. Материна любовь глушит колокола. Тюфяк ты!
Когда вернулись в дом, Антонида со следами зареванности на личике сидела у стола и мучила чашку с чаем.
– Присядемте, –
Я сожрал толстый кусок венского торта.
– Когда отъезжаете? – манерно выставила мадам мизинец над чашкой.
– Не планируем.
– Скажите ей, Петенька, – попросила моя подруга.
– В воскресенье, с утра, – нагло соврал я.
– И куда?
– В поездку.
– Далеко?
– Не то чтобы… Не знаю… Варшава, говорят, не очень то любезна с пришельцами из нашего края. Есть застарелая ненависть к тем, кому когда-то нагадили и оскорбили. В Париже теперь не очень, вон «голубые каски» батальонами попарно бегут к нам. За Монтевидео не поручусь.
– Юноша, – наставительно заметила мама, – вы когда станете отцом…
– Мама!
– … да, когда станет отцом, тогда и будете ёрничать с роднями. Говори, остолоп, куда дочку тащишь? – неожиданно взвыла мамаша.
– Мама! Мама!
– Я сам не знаю, – тихо сказал я.
– То-то, – чуть успокоилась густо окольцованная. – Ты знаешь что, парень… вот я тебе скажу. Я была всю жизнь дрянь, мужики у меня были – говно, хоть и с бабками… баллами. Любила я их всех подряд, потому что все на одну рожу. И еще хотела порхать и пахнуть. Антонида у меня – из другого теста. Как такую выкинула – сама всю жизнь диву даюсь. Ты вот что, парень. Ты ее не обижай. А если захочешь обидеть, лучше скажи: «Идите Антонида, к маме. Она вас любит всегда любую».
И мадам вдруг разрыдалась, глухо, крупно сотрясаясь всем обширным телом и сморкаясь в батистовый маленький платочек, а после, отбросив намокшую кружевную тряпочку, и в скатерть, тоже кружевную. Потом обняла меня косо и неловко и перекрестила каким-то не вполне церковным крестом.
– Завтра утром на службу, – извинился я.
Антонина проводила меня до калитки, звякающей электронным ключом.
– Ну что, завтра ты на работу? – спросила Тоня, дрожа. – А в воскресенье уходим? В двенадцать?
– Да, именно в двенадцать, – сказал я. – Угу, – потом обнял и сжал очень сильно. – Да, пойду, а то вставать.
И я повернулся и собрался уходить. Потом вдруг меня крутануло.
– Да, – сказал я. – Завтра на работу, – схватил Тоню и стал целовать в губы. – Завтра… служить. Ругаются… если опоздал…
И еще раз я проделал подобную же глупость. Тоня начала падать в обморок. Я дотянул ее до ступенек дома, чмокнул в затылок.
– Оставайся, – прошептала она.
Я повернулся и побежал на выход. Конки почти не ходили, и в свою келью я добрался в два ночи субботнего дня.
Утро встречало меня прохладой. Печку, явившись ночью, я по понятным причинам добрососедства не кормил коровьим кизяком, поэтому коморка обиделась на меня, и я бегал по плохо струганным доскам, чтобы хотя бы согреть пятки. ПУК сообщил точное время – девять пятьдесят девять. Время просыпалось, как шуршащий горох в кипящую кастрюлю неудач. «Дружок» заставил меня наконец вспотеть и согреться, кровь забегала по жилам, словно кто-то толкал ее в затылок тупым глушителем.
Я очень рассчитывал в этот день Х на суматоху, мордобой и галюциногенную картинку штурма художественной шпаной шикарного экспресса «Запад» в образе работающего на тухлятине паровичка и замызганного вагона с выломанными и разбитыми фонариками окон. Но перед моим горящим недоумением взором вслед за вкрадчивым, мягким дикторским прононсом предстал вокзал, уютный паровозик с аккуратной цепочкой вагонов на хвосте, предупредительные контроллеры и вежливые зомби-городовые.
«… сегодня в примерно…надцать часов с красивейшего вокзала столицы отправится туристический состав, который многие окрестили «Философским паровозом». Лучшие художественные и интеллектуальные умы края совершат любознательную экскурсию по Западному подкраю, Мещерью, Варшавской низменности и замкам Сены и Луары. Вход практически свободный. Сейчас гости поезда неспешно собираются на привокзальных площадках под веселые оркестровые оранжировки зарубежной эстрады. И готовятся к замечательному путешествию.
Кто же они, белая кость культуры и крайфилософии. Законодатели Новой драмы, народные мастера волшебники тату, мастерицы вызволения уважаемых духов прошлого, разносторонние поэты и поэтессы с глубоким, как Сена, декольте, куда они пока скромно упрятали свои недюжинные таланты, просто красочно оформленная молодежь самого демографического настроя – в тельняшках от Армани, в бусах от Гуччи на босу ногу, драпированные тарелями и свечами под Мирру Лохвицкую, Сарру Бернар или мадам Тюссо.
Провожать мирно пыхтящий паровозик пришли все: матросы и старшины, господа офицеры, прапорщики и иностранные друзья латыши, временно принаряженные в «голубых касках».
Тут я в злобе вырубил «Дружка», оставив его без питания, быстро сожрал овсяно-злакового хлеба, хлебнул горячей воды и выскочил из дома. Пора было приступать к преступлению. На улице, напротив нашей грустно висящей на одной петле входной двери, на сгнившей доске полной мусора песочницы сидела Антонида. При моем появлении она просияла.
– В поход? – зардевшись, объявила она. За спиной туристки виднелся рюкзачок, потрепанные джинсы влезали во все видавшие кедики.
– Так ведь сегодня…
– Суббота!
– Так ведь в воскресенье… к пятнадцати… восемнадцати часам.
– Нет, – мотнула головой упрямица, не глядя на меня. – Мы переговорились. Ведь сегодня? – и она посмотрела мне в глаза.
– Угу, – буркнул я. – Пошли, – врать дуре и самоубийце не было сил. Будет таскаться к шести утра всю неделю.
Кто жаждет крови, да утолится водой родника. Кто намерился испить долю, тот окунется в чужую. А не видящий лица своего, да ослепнет. Неплохо, решил я, могли бы и нас взять на филозофский паровичок.
Возле серой казармы Краеведческого музея стояла плотная цепь серошинельников. Я осторожно огляделся. Взял девицу под руку и подвалил к знакомому солдату.
– Мы тут… с мамзель.. на осмотр основной экспозиции: выставку устройств и орудий борьбы с космополитами.
– Сэгодна ппускаэмм ссех, идтитте, – сообщил страж. – Нэ выпускаэмм.
Мое настроение ёкнуло и упало к диафрагме:
– А что так?
– Тиххаа запастовка. Не видан пайок огненнаа вода и тысчаа палла. Стоимм, но ни выполнаим слушбаа.
– Спасибо за службу, – сглотнул я, и мы с подругой проникли внутрь и направились в анфиладу слепков и железных и мумифицированных уродов. Скорей, скорей! – мельтешило погоняло инстинкта
Вдруг тонко запел боевой горн или рог дурака-носорога. Я подкатил чучело кабана, взобрался на него и в полуарке оконца разглядел суматоху прилегающего плаца. По двору, профессионально припадая на одну ногу, двигался россыпью отряд особистов в кожанках с револьверами наизготове. В последнем ряду, ряду заградотрядов, карабкался майор, видно клятвами и ложью вызволивший свое изуродованное кулаками лицо из щупалец следствия. И получивший последний карт-бланш. Отсюда пространство плохо простреливалось, но все равно можно было разглядеть украшенное огромными сизыми синяками, следами латышских стрелков, искаженное страстью лицо бармена, посреди которого горели два слайда глаз.
Мы помчались по анфиладе, умница подруга не вопила. Возле восковой фигуры Горбачева, щупаещего награды Брежнева, столпов политической возни древности, на скамеечке, исписанной интересным краеведению имперским и армейским матом, сидели толмач и шизик Алеша, мирно беседуя сопением. Я крикнул:
– Атас! Облава. Все врассыпную.
Дурачье заметалось на трехметровом пятачке. В дверях в подвал и бойлерные показалась заспанная, мятая и сытая физиономия Нюры, она взвизгнула:
– Сюда, соколики. Вниз, – и толмач кинулся к ней. Мое дурье засуетилось, нелепо размахивая руками и фукая. С двух сторон топотали кожаные альпийские ботинки и верещали свистки.
Тогда я схватил шизика за руку, оглянулся, подтянул его к гробине вождя с бантом. Отодвинул бесцеремонно мумию, силой вложил рядом впадающего в обморок ужаса Алексия и прикрыл траурной попоной. Потом переселил кепку на голову недотепы, поднял его руку и вложил в нее бант. Пара выглядела достойно. Оставалось расправиться со своей девчонкой, которая почему-то заинтересовалась восковыми уродами. Спецназ уже топал в анфиладе. Прятаться было негде, кощунственная мысль разместить малышку между вождем и идиотом покинула меня. Время мое закончилось.
Я поднял глаза и увидел огромные напольные часы, дверка их спокойно распахнулась. Внутри двухметрового корпуса сидели бронзовый маятник и гири. Я схватил девушку Тоню за узкую талию и впихнул ее бедра и зад между механизмами боя и звона, и втолкал внутрь ноги. Тоня тихо, как полдень у испорченного будильника, пискнула. Выглядело все шито-крыто.
Пробежали первые спецбойцы, мощно сбросив меня тычком на пол. Надо мной наклонилось сияющее синевой лицо бармена с белой, явно не пивной пеной на губах.
– С тобой потом, – скривился бармен. – Медленно. Где эти! – заорал он. – Толмач где, контра?
И я от неожиданности и ужаса совершил роковую ошибку. Моя голова автоматом повернулась к дверям, где скрылись тетя Нюра и толмач.
– Сявкин, за мной! – взревел майор и, вскинув оружие, кинулся в подвал, а я поднялся и похромал туда же.
Внизу, в первой бойлерной, было пусто, но за следующей дверью оказалась выставлена мизансцена. В темноватой, урчащей дизелем, залитой пятнами мазута котельной подручный Сявкин держал на мушке окаменевшего бывшего метростроевца Афиногена, а рычащий слюной бармен таскал по полу и дергал за волосы и тыкал оружием в рот растрепанной бабке Нюре, на моих глазах состарившейся на тридцать семь лет.
– Где? Где эти? Отвечать, костлявый гиббон. А ты не кружись, падаль. Где этот?
Афиноген молчал, все больше сутулясь. Я замер у двери. Нюра чуть вывернулась и крикнула:
– Ежли б я тебя родила, ирод, тут же удавила ляжками в моче. Помоешник!
Майор улыбнулся.
– Раз, – сказал он и приподнял «Беретту». – Два…
– Тама, тута, – тихо выдохнул слесарь. И ткнул пальцем в угол. Из открытого люка в канализацию парило смрадом.
– Тут не скроешься, смирно, поди, сидит, – наклонился нал люком помощник Сявкин и разрядил свой наган в яму. В закрытом пространстве заложило от грохота уши. Пальнул туда и майор. Потом поглядел на Нюру, схватил ее за волосы и подтолкнул к люку.
– Брось, – попросил слесарь.
– Тебя, рваный пупок, даже дворовые суки не станут жрать, – просипела взбешенная старуха, стараясь достать до синей рожи изверга. Грохнул выстрел, и старая Нюра, как бы у подъезда на лавочку, присела возле колодца в клоаку. И майор, еще раз глянув вниз, сбросил обмякший куль специалистки по прессам, большой любительницы флейты, в виде бомбы и груза на голову спрятавшегося толмача.
– У-у-у! – тихо завыл Афиноген. Набычился и бросился к супостатам, и все трое, вся троица разом скатилась в широкий прожорливый рот колодца. В канализационный приемник, в море нечистот и забвения. Из этого ада, я знал, исхода не было.
Слезы грязи, пота, битума и говна текли по моим щекам Я лежал возле колодца и глядел вниз, во влекомую своим весом и тяжестью реку. Защипало легкие и глаза, я вылез и побрел наверх. Там я вынул из-под затихших шизика и вождя свой ранец и нацепил на плечи. Спецбойцы орали и топотали наверху, в кадрах и администрации. Девушка Антонида тихой мышкой сидела в часах, на ее щеках отпечаталась цепь от гири.
– Идем, – и часы ответили мне благодарным густым боем.
В третьей бойлерной мы откинули решетку люка, сползли по лесенке, проткнулись через проход, еще свалились вниз и вышли в полутемную шахту метрополитена.
– Куда? – тихо спросила подруга.
– Туда, триста метров… четыреста… станция.
Путь показался долог. Пока ковыряешься по шпалам, освещая путь между редко тлеющих фонарей слабым фонариком, нужно еще помогать спотыкающейся нагрузке по путешествию, безуспешно разглядывать возможные боковые площадки для внепланового отхода, если вдруг внеочередная дрезина захочет смолоть нас в фарш.
Тоня держалась молодцом, ей ведь не пришлось участвовать в последнем акте трагедии. Или предпоследнем. На моем ПУКе было половина второго, по расчетам в два часа могла появиться дрезина, везущая левые боеприпасы мирным южным и северным братьям по разуму. Впереди чуть забрезжил свет, показалась станция, едва освещенная двумя-тремя верхними огоньками. Здесь все было расколочено и разбомблено, будто огромный великан-шизик и одновременно даун, кретин и дебил поработал тут отбойным молотком, годным для освоения луны.– Что, Петенька, что делать? – испуганно спросила девушка, когда мы выбрались на покрытую выбоинами и ямами платформу.
– Не знаю, – сказал я. Оставалось двадцать минут. И осмотрелся.
– Давай что-нибудь скинем на путь.
– А что кидать?
Действительно, вся рухлядь на станции была очень тяжелой, камни и обломки бетонных плит в полроста и явно не по зубам нам, муравьям. Мне пришла на ум счастливая мысль. Раскуроченный вход на бывший эскалатор перекрывал плотный ржавый, трещащий жестяной лист, его надо было подцепить и вырвать. Я приладил к нему веревку и стал тянуть, моя девушка отчаянно дергала, пытаясь сохранить любовнику хоть каплю сил. Наконец громада листа треснула и с грохотом обвалилась.