Призраки Гойи
Шрифт:
— Мне-то свои пришлось спрятать, — сказал он. — К счастью, я ношу сутану. И смог убрать руки в рукава.
Сделав еще несколько метров по галерее, они прошли мимо других уменьшенных, тщательно выполненных моделей кораблей, с такими же миниатюрными экипажами на палубе и в снастях, и на сей раз остановились перед недавно написанным портретом Инес, бесполезным подарком ко дню рождения, на который Лоренсо обратил внимание в мастерской художника.
Улыбка сошла с уст доминиканца, долго рассматривавшего лучезарный портрет. Он казался воплощением
— Мне жаль, — произнес Томас неожиданно дрогнувшим голосом, — что моя дочь не может отужинать с нами сегодня вечером.
Лоренсо покачал головой. Можно было подумать, что он разделяет горе Томаса и тоже сожалеет об отсутствии девушки. Однако Касамарес ограничился словами:
— Превосходная работа, Гойя. Поистине превосходная.
После этого он неторопливо зашагал вперед.
Гойя несколько мгновений стоял на месте, устремив глаза на картину. Затем он тоже медленно побрел дальше.
В конце галереи, прежде чем войти в столовую, Томас показал Лоренсо небольшой стол и сделал знак подойти к нему. Двое слуг приподняли расшитую серебром ткань и сняли покров с железного ларца, стоящего на столе.
Томас сам привел в действие запоры, открыл ларец, откинул квадратик красного бархата и, как в волшебной сказке, явил взорам ряды золотых и серебряных монет, тщательно уложенных и удерживаемых на месте деревянными распорками.
Лоренсо не выразил ни малейшего удивления, несмотря на то, что блестевшие перед ним деньги составляли гигантскую сумму. Он не стал наклоняться. Его взгляд оставался спокойным.
— Кстати, — сказал монах Томасу, — надеюсь, наш друг Гойя передал вам, что я не могу допустить, чтобы кто-то заплатил за мой портрет.
— Да, он мне это говорил.
— Благодарю вас за это намерение, но, на мой взгляд, подобный жест шел бы вразрез с нашими обычаями.
— Понимаю, брат Лоренсо, — ответил Бильбатуа. — Прекрасно понимаю. На том месте, которое вы занимаете, вам не подобает никоим образом навлекать на себя подозрения. Я поступил неуместно, простите меня. Прошу вас лишь принять этот взнос для реставрации церкви моего святого покровителя.
— Благодарю от имени апостола, — произнес Лоренсо.
Слуги опустили бархат и закрыли ларец, в то время как Бильбатуа и его жена показывали дорогу в столовую. Комнату освещала великолепная огромная голландская люстра из сияющей бронзы, на двадцать свечей. Начищенные до блеска серебряные чаши и кувшины для воды, стоявшие на предметах обстановки, отражали свет.
Мария-Изабелла разместила гостей вокруг стола, и они некоторое время стояли, пока доминиканец, как подобает, читал молитву перед едой.
После этого все перекрестились и сели — Лоренсо по правую руку от Марии-Изабеллы, Гойя — по левую, и ужин начался с бутылки старого портвейна. Бильбатуа рассказал, что он кладет бочку отменного портвейна
Все подняли бокалы, вдохнули запах вина и выпили за реставрацию церкви святого Фомы. Это было безопасно. Всё дышало благовоспитанностью, учтивостью, едва ли не наслаждением от общения. Брат Лоренсо, в то время как слуги приносили маслины, ветчину, соленую рыбу, миндаль, а также кое-какие экзотические диковины, первым заговорил об Инес.
— Полагаю, — промолвил он, — что вы беспокоитесь о вашей дочери и ждете от нее вестей.
— О да, конечно, — сказала Мария-Изабелла. — Мы думаем только о ней. Наша дочь, можно сказать, никогда не покидала этого дома. Она всегда жила с нами. И у нас до сих пор нет никаких известий.
— Вы ее видели? — спросил Томас.
— Да, несколько раз.
— Как она? — спросила мать. — Чем она занимается?
— У нее всё очень хорошо, — ответил монах, торопливо отхлебнув портвейна. — Девушка спокойна, пребывает в добром здравии и шлет вам всю свою любовь. Она часто говорит о своей семье.
— В чем дело? — спросил Альваро. — Что она сделала? Мы все задаемся этим вопросом!
— Да, — подхватила мать. — Мы не понимаем, что ей ставят в упрек. Нас никто об этом не известил. Когда мы можем надеяться ее увидеть?
— Не могу сказать точно. Ей придется сначала подвергнуться суду.
За столом на миг воцарилась тишина. Казалось, даже слуги затаили дыхание. Бильбатуа спросил у доминиканца:
— Суду? Почему суду? В связи с чем?
— В связи с тем, в чем она призналась, — спокойно ответил Лоренсо.
Тишина стала еще более напряженной, осязаемой. По знаку Томаса слуги ушли на цыпочках. Они закрыли за собой двери.
— В чем она призналась? — спросила мать.
— Вы не догадываетесь?
— Нет.
— Ни у кого здесь нет ни малейшего понятия, — сказал Томас. — Мы уже ломали над этим голову.
Лоренсо ненадолго задумался, прежде чем сказать:
— Она призналась в том, что тайно совершает еврейские ритуалы.
Все переглянулись с крайним изумлением, а затем мать заявила:
— Этого не может быть.
— Почему?
— Этого не может быть. Еврейские ритуалы? Инес? Мы же старинный христианский род!
Лоренсо, словно предвкушавший все эти вопросы, все эти реакции и возражения, повернулся к Томасу и сказал:
— Не бойтесь меня поправить, если я ошибаюсь, но братья, ведающие нашими архивами, рассказали мне, что прадед вашей бабки, которого еще не звали Бильбатуа, переменил веру, обратившись из иудаизма в христианство, когда он уехал из Амстердама со всей своей семьей, чтобы поселиться в Испании. Это случилось, если память мне не изменяет, во времена правления Филиппа IV, в 1634 году. Стало быть, в вашем роду есть предок-еврей.