Продавец надежды. Найти смысл жизни в мире, где тревога – норма, а спокойствие – бунт
Шрифт:
Самоубийца в замешательстве кивнул. Незнакомец продолжал:
– Я тебе скажу, только ты мне сперва ответь. Из каких философских, религиозных или научных источников ты почерпнул идею о том, что смерть – это конец жизни? Мы живые атомы, которые после распада не могут выстроиться в ту же конструкцию? У нас есть только организованный мозг или еще душа, которая, сосуществуя с мозгом, выходит за его пределы? Разве это знает хоть кто-то? Ты это знаешь? Какой верующий будет защищать свои убеждения, не ссылаясь на веру? Какой нейролог будет защищать свои утверждения,
Незнакомец познал и расширил сократовский метод. Он засыпал собеседника вопросами, оглушив его этим взрывом. Он был атеистом, но внезапно открыл, что его атеизм – повод для дискуссий. Как многие «нормальные люди», он рассуждал об этих предметах с непоколебимой уверенностью.
Человек в лохмотьях и с подозрительным лицом задавал эти вопросы и себе. Не дождавшись ответа собеседника, он поставил точку в беседе:
– Мы оба ничего не знаем. Разница лишь в том, что я это признаю.
Глава 3. Эмоциональное землетрясение
Пока на крыше шел спор о высоких материях, часть людей внизу начала расходиться, не дожидаясь развязки. Они не понимали, что происходит, и теряли интерес. Но толпа почти не поредела: людям не терпелось увидеть, чем все закончится.
Вдруг сквозь толпу стал протискиваться пьяница. Его звали Бартоломеу, и свои глубокие душевные раны он привычно заливал алкоголем, после чего терял человеческий облик. Его растрепанные и чуть отросшие черные волосы многие недели не расчесывали и, судя по всему, не мыли. Лет ему было около тридцати. У него была светлая кожа, густые брови, а одутловатость лица свидетельствовала о бурной жизни. Бартоломеу был настолько пьян, что еле волочил ноги. То и дело он спотыкался, а когда ему помогали встать, вместо благодарности ругался, едва ворочая языком.
Одним он говорил:
– Эй, куда прешь! Я совершаю обгон слева!
К другим обращался так:
– Браток, дай пройти, я спешу.
Сделав очередной шаг, Бартоломеу споткнулся о решетку канализации. Чтобы не растянуться на земле, он попытался за что-то уцепиться и в итоге схватился за какую-то старушку, на которую и упал, чуть не сломав ей позвоночник. Та ударила его клюкой по голове и заверещала:
– Пошел вон, а то я тебя!
У Бартоломеу не было сил отойти, поэтому он заорал, перекрикивая женщину:
– На помощь! Убивают! Старая карга взбесилась!
Окружавшие их люди перестали глазеть на небо и обратили внимание на пьяницу со старухой. Они заступились за женщину и прогнали Бартоломеу со словами:
– Вали отсюда, придурок.
Но он не унимался и принялся всех без разбора благодарить:
– Ребята, от всей души спасибо, что под… подто…
Он был так пьян, что три раза пытался произнести слово «подтолкнули». Затем кое-как отряхнул пыль со штанов и чуть не упал снова.
– Спасли вы меня от этой вот… – продолжил было он. Услышав это, старушка немедленно занесла свою клюку,
Покинув поле битвы, Бартоломеу пошел дальше через толпу. Он был заинтригован: на что это так смотрят все эти люди, что они увидели там, наверху? Неужто летающая тарелка приземлилась?
Пьяница с трудом поднял голову вверх и завопил:
– Я его вижу! Я вижу пришельца! Народ, берегись! Он желтый, у него рога. И пистолет в руках!
У Бартоломеу начались галлюцинации. В измененном состоянии он видел то, чего нет. Он к тому же был не просто алкоголиком, но и дебоширом и отлично умел привлечь к себе внимание. Поэтому знакомые называли его Сладким Голосочком. Он обожал пить, а еще больше – болтать. Близкие друзья утверждали, что у него синдром компульсивного говорения.
Бартоломеу хватал за руки тех, кто оказался рядом, чтобы показать им «пришельцев». Одни отмахивались, другие грозили кулаками и бранно посылали подальше.
Пьяница бормотал:
– Что за народ! Завидуют мне, что я первый инопланетянина увидел.
Тем временем на крыше человек, который хотел избавиться от собственной жизни, начал думать о том, что, быть может, избавиться ему нужно от предрассудков. Ведь его представления о жизни и смерти оказались слишком поверхностными. Он кичился своей образованностью, а она обернулась невежеством. Для человека, который считал себя эрудированным интеллектуалом, такое откровение оказалось сложным (и даже болезненным). Он всегда гордо демонстрировал широкие академические познания, но никогда еще так глубоко не задумывался над их бесполезностью.
Он как будто видел мир другими глазами. А глаза ему открыл стоявший рядом человек-загадка, совсем не похожий на душевного собеседника. Незнакомец не унимался. Он вспомнил историю одного великого мыслителя:
– Почему Дарвин в последние мгновения своей жизни, на смертном одре воскликнул: «Боже мой!» Он обратился к Богу, чтобы тот дал ему силы? Или струсил, испугался невыносимой боли настолько, что на пороге смерти стал считать ее неестественной, хотя вся его теория основана на естественном отборе? Откуда этот конфликт между жизнью и теорией? Смерть – это конец или начало? В смерти мы теряем себя или находим? А может, после смерти История списывает нас со счетов, и мы больше никогда не выйдем на ее сцену?
Самоубийца был в глубоком изумлении. Он никогда не задумывался о подобных вещах. Он придерживался эволюционной теории, но не ассоциировал Дарвина с живым человеком с личными переживаниями. Ученый мог быть непоследовательным и слабым? Нет, это невозможно! «Дарвин не отказался от жизни. Он любил жизнь гораздо больше, чем я», – подумал самоубийца.
Загадочный человек на крыше заставил несчастного глубоко задуматься. Он подождал, пока сердце перестанет бешено колотиться в груди, попытался отдышаться, как будто хотел вместе с воздухом проникнуть в глубины своего организма, исследовать собственную сущность. Он ответил честно: