Проделки на Кавказе

Хамар-Дабанов Е.

— Так милости просим покушать; мы только что из-за стола: славный обед удался!

— Много вам обязан; но, во-первых, это задержит ме­ня, во-вторых, будет клонить ко сну: а этого-то ямщикам и нужно!

— По крайней мере, выкушайте кофе?

— Это с благодарностию приму.

Петр Петрович приказал подать кофе; между тем он уговаривал офицера отобедать.

— Право, не могу! — отвечал адъютант,—я уже и так потерял много времени на Военно-Грузинской дороге, по милости завала.

— Как, завал?—спросил Петр Петрович.

— Да,

на днях снег обрушился с вершины Казбека и завалил Дарьяльское ущелье, по которому лежит дорога.

— И много навалило снегу?

— Не один снег: тут и лед, и камни, целые скалы сор­вало, все смешалось вместе и завалило ущелье версты на четыре; вышиною саженей на восемь или на десять. Завал остановил на несколько часов течение Терека.

— А случались ли по дороге проезжие?

— Были, и погибали.

— Их, вероятно, вырывают здесь, как в Швейцарии?

— Нет, этого невозможно, потому что завал слишком глубок. Притом же, кто может знать, на каком именно мес­те погибли они. Когда, года через два, завал довольно ста­ет, и его расчистят, тогда найдут остатки смолотых экипа­жей, людей и лошадей.

— Вы не встречали в Тифлисе Пустогородова?

— Которого? Я видел там двух, одного военного, дру­гого путешественника.

— Военного.

— Александр Петрович по приезде в Тифлис подал не­медленно в отпуск и в отставку, вслед за тем он не усто­ял против тамошнего климата и занемог желчною горяч­кою. Когда я выехал, он еще был опасен.

— Прасковья Петровна! Поди сюда! — закричал старик в сильном волнении. На крыльцо вышла пожилая женщи­на, он сказал ей встревоженным голосом:—Александр ведь болен горячкою!.. Вот господин офицер знает его.

Адьютант поклонился Прасковье Петровне и, на ее во­прос, повторил сказанное.

— А не видали ли вы другого Пустогородова,— спроси­ла она,— что он делает?

— Как же! Я с ним познакомился, он уехал в Персию.

— Покинул больного брата?

— Он выехал, когда еще не приезжал Александр Пет­рович. Полковник фон Альтер, который ненавидит капита­на Пустогородова и большой приятель с Николаем Петро­вичем, ускорил свой отъезд в Персию; будучи снабжен всем нужным для путешествия по той стране, он уехал вместе с меньшим братом, чтобы избежать встречи со стар­шим.

— Надолго ли поехал полковник фон Альтер в Пер­сию?— спросила Китхен, стоявшая у дверей.

— Не могу вам определительно сказать; но думаю, что он не возвратится. Я слышал от Николая Петровича, что он намерен вступить в персидскую артиллерию, куда охот­но принимаются иностранцы для обучения туземцев; а как он прусский подданный, то ему будет это легко. Говорят, полковник фон Альтер огорчен какими-то семейными об­стоятельствами.

Вышедший на крыльцо станционный смотритель с по- дорожною прервал разговор.

— Староста, бери прогоны! — закричал адъютант.

— Я их получаю-с,— сказал смотритель.

— Знать

не хочу: по правилам почтовой езды старосте отдаются прогоны.

— Все равно-с, как вам угодно.

Ямщик без шапки подошел к адъютанту.

— Сколько следует прогонных денег?

— Ничего-с, ваше превосходительство! — отвечал ямщик, почесывая голову; потом, поклонясь, сказал:—Поберегите, ваше сиятельство, лошадок.,

– Вот я сейчас поберегу тебе бороду!— гневно возразил адъютант.—Сколько следует на тройку прогонов? Говори!

Мужик наконец вымолвил. Адъютант вынул кошелек и отсчитывал деньги. Между тем смотритель, кашлянув раза два, сказал запинаясь:

— Смею доложить-с, староста не виноват; они напуганы-с: на днях, проехал фельдъегерь, они, дураки-с, взяли с него прогоны: тройка вся легла-с, а ямщик еще не отдохнет-с от побоев.

— Всякий делает, как знает; кто в деле, тот и в отве­те!— отвечал, адъютант, отдавая прогоны.

— Пословица говорит-с: отвага кандалы трет, отвага мед пьет-с,— заметил смотритель.

— Ваше сиятельство! Поклажи было в повозке—чемо­дан, сабля, ковер, шинель, всего пять штук?—доложил ста­роста.

— Так! —отвечал адъютант.— Переплет-то хорош ли? Чоки подвязаны ли?

— Все исправно, ваше превосходительство!

— Подай огня закурить трубку.

— Позвольте у вас спросить,— сказал смотритель адъютанту,— все ли в Грузии благополучно?

— В каком отношении?

— То есть, в рассуждении заразы-с, чумы-с, как мы по­просту ее называем-с.

— Нравственная чума все сильна; но болезней нет.

— А мы слышали-с, половину народу вымерло-с, Ну, а на линии благополучно-с?

— Опять в каком отношении?

— Насчет черкесов-с? Слухи носились, будто Ставро­поль взят-с.

— По крайней мере, я там менял лошадей не у черке­са, а у чистого русского.

— Стало быть-с, все вздор! Смею спросить, скоро ли фельдъегерь проедет-с?

— Этого я не знаю! Мне до них дела нет!

Адъютант закурил трубку об уголек, поблагодарил Пет­ра Петровича, влез в повозку и, медленно натягивая на плечи шинель, сказала

— Пошел!

Коренная взвилась на дыбы, пристяжные кинулись впе­ред, и тройка дружно подхватила; густое облако пыли за­клубилось вслед за нею и скрыло курьера из виду: толь­ко колокольчик слышался все слабее и слабее, наконец, совсем замолк.

***

Что же сталось со всеми действующими лицами, с ко­торыми мы познакомились? — спросите вы.

Не знаю! Никого нет более на Кавказе, а Хромой бес мой отказывается подсматривать в других странах. Мож­но было бы удовлетворить ваше любопытство еще какой-нибудь выдумкой, но я ненавижу ложь, и вымышлять боль­ше не намерен. Довольно того, что в моем романе все ли­ца небывалые и никогда не существовавшие. Поэтому и кончу эпиграфом, которым начал свою повесть: