Проект «Убийца». Том 1

Петерман Анна

Часто Калеб напыщенно фыркал, заявляя, что Леон как заевшая, трещащая любезности кукла, излюбленными фразами которой выступали: «Спасибо, пожалуйста, извините». Сам же Бёрк оправдывался скромностью и воспитанностью, какие редко встретишь среди нынешней молодёжи, и которые так располагают к себе людей старой закалки и вызывают раздражение среди сверстников.

Леон хлопнул Гаррисона по плечу, да так и сжал, призывая к вниманию.

– Так, Леон, успокой свою даму сердца, – в сердцах воскликнул Гаррисон, не подозревая, что единственный кого здесь стоит успокоить – это он.

– Калеб, а меня ты не хочешь спросить о Потрошителе? – безразличию и маски непроницаемости Леона Бёрка позавидовал бы заядлый шпион. Ничто

не выдавало в нём искусно скрытую иронию. Но Калеб, не прекращая ёрничать, задорно расхохотался, как умалишённый в нервном припадке, и также резко стих, отрезав:

– Нет! Не хочу! Время на часах показывает, что пара закончилась.

– Мистер Гаррисон, значит, на пары вы приходите по времени солнцу, а уходите по времени циферблата, – подметила Чемберс, надменно изогнув накрашенную бровь.

– Именно так! Время – такая сложная и неопределённая штука! Никогда не знаешь, когда оно будет к тебе благосклонно, а когда жестоко! – и, подхватив рюкзак, Гаррисон один из первых пустился наутёк, как настоящий школьник, дождавшийся спасительного звонка.

* * *

Назвать Американскую академию искусств просто институтом было как минимум невежественно и кощунственно по отношению к произведениям искусства, которое оно в себе таило. Музей мирового искусства прошлого, настоящего и будущего.

В карте туриста Чикаго академия получила заслуженное место достопримечательности, снискав цену за вход в виде десятидолларовой купюры, что, впрочем, явно недооценивалось с учётом кладезя красоты, которую заключал в себя храм творения людского, а не божьего.

Святыню охраняли изумрудные львы, застывшие свирепыми стражниками на входе в неоклассическое здание в архитектурном стиле beaux-arts.

Художественная коллекция академии впечатляла количеством шедевров европейского импрессионизма. И называя его музеем, студенты нисколько не поскупились на метафоры. В золотых залах коллекции европейской живописи и скульптуры 20–21 веков, образцы шедевров архитектуры и дизайна, фотографии и объекты современного искусства заняли целое здание. Создан был в этом эдеме жертв искусства и настоящий сад, на террасе которого со скульптурами под открытым небом можно было освежиться и полюбоваться видами на соседний парк Миллениум.

Не хватит и нескольких дней, чтобы насладиться близостью картин с мировой славой. Бессмертные работы Клода Моне, Поля Сезанна, Огюста Ренуара. Полотна «Воскресный день на острове Гранд-Жатт» Жоржа Сёра, «Спальня в Арле» и «Автопортрет» Винсента Ван Гога, «Парижская улица в дождливую погоду» Гюстава Кайботта, «Мулен Руж» Тулуз-Лотрека, «Две сестры» Огюста Ренуара.

Но художественная коллекция музея впечатляла не только шедеврами европейского импрессионизма. Красовались в залах американские и европейские картины, среди которых выделялись работы Гранта Вуда, Энди Уорхола, Джексона Поллока, Пабло Пикассо и Анри Матисса.

Венецианские скульптуры величественных богов и юродивых муз встречали и провожали студентов в своей безмолвной мраморной поддержке. Они ждали их творений, что встанут бок о бок с проверенным временем искусством.

И как уже было отмечено ранее, музей сей заключал в себе работы не только прошлого, но настоящего и будущего.

Картинная галерея академии простиралась вереницей произведений выпустившихся студентов. Хранилище частиц души, которые студенты отдали как залог своего успеха за быстро летящие четыре года беззаботной юности. Висели здесь и классические изображения в стиле барокко, переливающиеся строгими пастельно-тусклыми тонами. Имелось место и классическому импрессионизму и вульгарному постмодернизму. Все они – изнанка душ их творящих. Призма взора смотрящих. Тысячи невысказанных слов в нескольких мазках. Крики души или песни жизней.

Леон Бёрк прятался в картинной галерее как в убежище от мирской суеты. В его

молочно-золотой кокон, который если бы смог принять гуттаперчевую форму, хотелось укутаться, растворившись в созидании прекрасного. Здесь всегда таилась тишина, нарушаемая робкими неспешными шагами и шелестящим шёпотом посетителей. Он любил созерцать чужие работы, чтобы цепляться взором за пустоты меж картин – места, отведённые для будущих работ. Их самих. Пустота на стене – вот их мотивация. Пьедестал, ожидающий своего победителя. Но станет ли он частью этого маленького мира? Увидит ли, случайно бредущий вдоль галереи, студент спустя десять лет часть его души, Леона Бёрка?

Леон не был тщеславным человеком, алчущим почестей и материального достатка. Но он хотел оставить после себя пускай небольшой и незначительный, но след, как шрам от самурайского меча. След, который мог бы однажды зацепить простого несведущего в искусстве прохожего. Чтобы те мысли, неспособные облачиться в словесную форму, могли стать одним застывшим мгновением, повествующим куда больше чем сотни страниц поэмы. История, заключённая в резную раму.

Он жил мечтами, которых страшился, но позволял себе в допустимой дозе. Лишь в этой галерее среди чужих грёз и амбиций.

– Что, дружище, здесь будет висеть твоя картина?

Леон растерялся, вырванный из сакральных мыслей светлого будущего собственным другом. Калеб по-панибратски обнял его за шею, улыбнувшись как змей искуситель, и понимающе кивнул.

– Знаешь, Леон, а ведь я тебе завидую!

– Завидуешь? – опешил Бёрк, не зная откровение это или гнусная шутка.

– Именно! Белой завистью, которой не существует! Точнее твоему таланту. Твои картины красивы, потрясны, великолепны! Их хочется повесить в гостиной над камином и любоваться холодным осенним днём, укутавшись в плед на диване. А я, что? – Калеб встряхнул зелёной копной, поведя друга дальше к более импозантным и специфическим по своей природе работам. – Я всего лишь ребёнок богатеньких родителей, который валяет дурака и ни черта не умеет! Хотя знаешь, возможно, с таким раскладом, как раз я и прославлюсь, когда ты будешь нищенствовать со своими действительно стоящими и красивыми картинами.

– И думай теперь, воспринять это как комплимент или как оскорбление, – попытался отшутиться Леон, убрав руку друга с плеча.

– А вот в этом углу будет висеть моя картина, когда я стану знаменитым! – Калеб задорно, как невоспитанное дитя, указал пальцем в очередную пустоту и, чтобы привлечь внимание Леона, для пущего эффекта дёрнул его за толстовку.

– Разве ты не станешь знаменитым, благодаря своим картинам?

– Боже, мой наивный друг! – с привычной трагичной манерностью ответил Гаррисон, – не будь творческим девственником, мы живём в век информационной мастурбации, в которой сколько не пихаем в себя новых знаний, то тупеем каждый божий день. Раньше таланты ценились, знание было силой, одарённые рождались раз в столетие. А что теперь? Мы живём в страшный век неограниченных возможностей. Ты можешь запросто опубликовать свои картины, музыку, песни, книги, и для этого не нужно проходить пешком крестовый поход до великих умов, которые могут развить твои таланты. И в противовес этому никому не будет дела до твоих творений. Талант, – и, сделав акцент, важно поднял указательный палец, надменно вскинув подбородок, – больше никому не нужен, талантливых стало слишком много. Вот возьми нас с тобой, – Калеб бестактно, как истинный невежа, хлопнул тыльной стороной ладони по животу охнувшего друга, – кому нужны наши картины? Кого ты хочешь удивить или поразить своим мастерством? Сколько ты за неё выручишь? А всё потому, что сам человек потерял свою ценность. Нас стало слишком много умных. Хочешь поразить заевшегося обывателя? Напиши картину кровью или плюнь на неё спермой и за неё заплатят пятьдесят тысяч долларов, а не за твой кропотливый денный и нощный труд.