Профессор Влад
Шрифт:
Дни потому потекли нудные, печальные, полные тоскливой неопределенности; Влад был то ли жив, то ли нет. Чтобы хоть как-то рассеяться, я вновь зачастила к Гудилиным, чей дом, как утверждала добродушная тетя Зара, всегда был немножечко и моим. Что ж, гиперболы гиперболами, а я и впрямь нашла здесь некоторое утешение. Общество названого брата словно по волшебству переносило меня назад, в те счастливые и беззаботные времена, когда я и слыхом не слыхивала ни о каком Владе (ну, по крайней мере, не помнила о нем!). Иллюзия была бы, наверное, еще полнее, если бы… Странно, но сам Гарри очень изменился с тех давних детских пор (и как я раньше этого не замечала?): в нем появилось что-то приторное, слащавое, что-то от падишаха из восточной сказки, сквозившее не только в интонациях, но и в движениях (преувеличенно-ленивых!), и даже в манере расставлять
Увы, очень скоро я с грустью обнаружила, что мой брат невесть как успел за краткое время растерять все былые навыки - и теперь ему, экс-чемпиону юношеской сборной района, крайне редко удается свести партию к ничьей. Более того, меня все чаще охватывало подозрение, что он не очень-то и стремится к победе, - и несколько раз я робко предложила перейти на что-нибудь другое, попроще - ну, скажем, карты или компьютерный бильярд… Но нет: упорно, раз от разу, Гарри снимал с полки свою новую, нефритовую доску, очевидно, стоившую бешеных денег, - и я, успевшая за десять лет неплохо изучить братнины повадки, постепенно начала догадываться - а вскоре мои догадки переросли в уверенность!
– что он, как всегда, пытается таким вот образом на что-то мне намекнуть.
Беда в том, что мне никак не удавалось уловить сути намека, - ну, а любопытство, конечно, разгоралось, - и порой, в очередной раз увидев, как его изящные пальцы, потянувшись к фигуре, останавливаются на полпути и принимаются танцевать над доской, выписывая как бы таинственные знаки, понятные лишь нам двоим, - но, увы, рассеивающиеся в воздухе прежде, чем я успею расшифровать их, - я так задумывалась над этой загадкой, что и сама погружалась в какое-то ленивое, полутрансовое состояние, переставая следить за ходом игры и зевая фигуры… Впрочем, обычно Гарри, к его чести, милосердно указывал мне на промах. Однажды, когда я, вот так же замечтавшись, по рассеянности вознамерилась сделать удачный, на мой взгляд, ход конем, он осторожно перехватил на лету мою руку, успев мимоходом запечатлеть на ней легкий поцелуй, и, проникновенно глядя мне в глаза, вкрадчиво и тихо произнес:
– Осторожнее, Юлечка, осторожнее. Твоему королю шах, -
после чего так тонко, по-джокондовски улыбнулся, что у меня не осталось сомнений: этислова тоже имеют свой потаенный смысл. Но вот какой?.. А?! Признаться, хоть все эти прикосновения и улыбки приятно убаюкивали меня, загадочность моего друга начинала не на шутку меня раздражать. Тут бы мне взять, да эффектно смешать фигуры на доске, - но я всегда считала этот жест грубым и недостойным профессионала, поэтому ограничилась тем, что резко вырвала руку - и, со стуком поставив коня на место (изящные статуэтки зеленого нефрита вздрогнули и чуть подвинулись на своих клетках), продолжала размышлять над позицией, время от времени кидая испытующие взгляды на названого брата. А тот знай себе молчал да загадочно улыбался, глядя на доску, - и в какой-то миг я начала склоняться к дикой, но, пожалуй, не такой уж неправдоподобной мысли, что Гарри на одиннадцатом году знакомства попросту решил меня соблазнить, - и все эти улыбочки и взглядики - равно как и выражение «твоему королю шах» - не что иное, как прямой вызов…
Однако дальше этой фразы брат не пошел - и только продолжал обволакивать меня ласковыми интонациями и вкрадчивыми прикосновениями опытного Дон-Жуана.
Было, впрочем, и еще кое-что - разговоры о любовной магии, которыми Гарри кормил меня все чаще и которые превратились у него, кажется, в навязчивую идею. Верю ли я в любовную магию (Гарри не любил слова «приворот», казавшееся ему слишком грубым и деревенским)? Нет?.. А в порчу? В проклятие (тут Гарри нехорошо усмехался и его бледное лицо неожиданно производило несколько судорожных подергиваний)?.. В это я верила еще меньше. А в чем, собственно, дело, Гарри, почему ты об этом заговорил?.. В ответ - все то же выразительное молчание, конвульсивное подрагивание уголков рта, осторожные прикосновения тонких пальцев, медленно ползущих по моей руке вверх, до самого плеча - и дальше, к шее, до самого затылка, где они начинают нежно перебирать мои волосы; недобрая усмешечка, застывающая на лице после того, как оно, наконец, обарывает мучительный тик: - Юлечка, я тебя люблю, честное пионерское, люблю как сестру. Пешечка
– Я, значит, пешечка?!
– возмущалась я, стряхивая с себя навязчивую братнину руку.
– А ты у нас, в таком случае, кто? Король?
– Боже упаси, - неприятно-ласково улыбался Гарри.
– Король - фигура слабая, беззащитная. Нет, я отнюдь не король. Вернее, король - не я…
– С кем же, в таком случае, ты себя идентифицируешь? Вернее - ассоциируешь?
– я все больше злилась.
– Уж не с ферзем ли?!
– Ну уж нет, - продолжал усмехаться Гарри.
– Так кто же ты у нас?..
Лицо Гарри становилось спокойным и строгим.
– Кто я?
– переспрашивал он и сам себе назидательным тоном отвечал: - Отнюдь не пешка, не король и не ферзь. Я, милая моя, Шахматист…
А как-то раз - вроде невзначай, - а на самом деле после красивейшей, четко продуманной комбинации, в финале которой Гарри легким щелчком перста опрокинул черного (своего!) короля навзничь, - он признался, что повысил свою квалификацию, что «дерзает» теперь на то, что умеют лишь немногие, сильнейшие его коллеги-маги: разыгрывать шахматные партии с жизнью и смертью; и вот так же, как ныне повержен этот король… - тут Гарри наклонил доску, и несчастный король, торопливо скатившись с нее, оказался на устеленном ковролином полу, - …вот так же угаснет и некая жизнь - первый страшный эксперимент его, Гарриных, рук… Лицо названого брата было торжественным и суровым, только краешек рта слегка подергивался.
– Ты что, охренел?..
– спросила я недоверчиво. Гарри устремил на меня томные, печальные, влажные глаза:
– Заговор на смерть, - грустно и просто пояснил он. Затем поднял с полу янтарно-нефритовую фигурку - и принялся меланхолично разглядывать ее на свет бра. Я толкнула его в плечо:
– Очухайся!..
Но он был прав, - жизнь его врага и впрямь угасала, утекала сквозь пальцы… В одно смурное утро, когда заранее подкупленная медсестра Лина известила меня по телефону, что в боксе не осталось ни одной посторонней души, я, махнув рукой на предстоящий в тот день зачет по телесно-ориентированной терапии, поехала в Центр - навестить Влада; с последнего нашего свидания минула вечность, и втайне я боялась самого страшного - не узнать его при встрече. Однако нет, узнала… А ты меня?.. Я тихо позвала его по имени: строгое, бесстрастное лицо чуть шевельнулось в ответ на звук, но и проблеска чувства, узнавания в нем не возникло; я взяла его за руку: покорные пальцы оказались холодными и гладкими на ощупь, а лицо так и не изменило своего сосредоточенного выражения.
Глаза - две бусины, сияющие отраженным светом ламп. Удивительно, но, несмотря на эти глаза, на эти пальцы, передо мной все еще был мойВлад - непохожий ни на кого другого; кто знает, возможно, лишь потому, что мне очень хотелось так думать, здесь был все еще мойВлад, - хотя сам он, вероятно, и не подозревал об этом, летая в неизвестных мне мирах…
Под ногтями черно, - где он ими скреб?.. Села рядом и вычистила специальной палочкой.
Вот на похоронах я своегоВлада уже не увидела. Он - кто, собственно?
– лежал в гробу весь какой-то навощеный, румяный, с розовыми губами, каких у него никогда не было при жизни - во всяком случае, при моейжизни; целовать его ни в эти губы, ни в гладкое, просторное плато пустого лба я не стала.
Зато Оскар Ильич, которого я накануне вызвала в Москву срочной телеграммой, исправил мой пробел с лихвой. С трудом дождавшись, когда его подпустят к телу, он осыпал дорогое лицо Учителя страстными поцелуями и оросил его слезами; отходить он не желал, и в конце концов распорядителям церемонии пришлось оттаскивать его под локти. Следом подошел Гарри - он тоже был здесь; целовать не стал, но несколько секунд постоял молча, пристально вглядываясь в лицо профессора так, словно ожидал чего-то; правая щека его недобро подергивалась. Елизавета Львовна к гробу так и не приблизилась - то ли стремясь сохранить достоинство, то ли потому, что считала свою миссию полностью завершенной - и всю процедуру прощания простояла в сторонке, прижав к губам черный батистовый платок. Ольга Валентиновна, припав к плечу мрачной Людочки, плакала навзрыд… Вообще, народу была уйма - и университетского, и всякого; Оскар Ильич, с трудом сдерживая рвущиеся из груди рыдания, поведал мне на ухо, что здесь присутствует не одно поколение Калмыковских учеников.