Прогулки по Аду
Шрифт:
Я вспомнил ту методику, о которой говорил Будда. Методику, позволяющую вспомнить момент собственного рождения и снять стресс родовой травмы. У многих людей с этим проблема. Выход в мир из материнской утробы. Свет и первый вдох. Конечно, стресс. Иногда достаточно тяжелый, и человек хочет назад. И от этого по жизни потом куча проблем. Дедушка Фрейд пытался с этим разобраться. Или Юнг?
Я пошел дальше. Попытался вспомнить не момент рождения, а момент смерти. Последней.
Что было раньше, до рождения? Паузу между жизнями пропустил, даже не пытаясь что-то увидеть.
Раньше рождения
Смерть — момент энергетически очень значимый, оставляет яркий след в памяти души. Возможно, даже самый яркий за всю жизнь.
Мне удалось вспомнить. Я сверху увидел темный силуэт на тротуаре. Под силуэтом было еще более темное пятно. Я вгляделся. Силуэт превратился в женщину, пятно — в медленно растекающуюся лужу крови.
Вдруг картинка изменилась, и я увидел кровь прямо перед глазами на неровных булыжниках мостовой, носки чьих-то сапог, услышал топот бегущих ног и трель свистка городового. Мгновенно возникла боль в голове и во всем теле. Я инстинктивно попытался избавиться от боли, инерция движения еще сохранилась… И вот я стою на подоконнике. Серенький рассвет пасмурного петербургского дня. Высокое окно во весь мой рост распахнуто настежь. В лицо мне бьет ветер, треплет длинную юбку у моих колен. Я чувствую твердость крахмального белья на теле, тесный воротник глухого платья. Смотрю вниз, вижу под носком высокого зашнурованного ботинка далеко внизу камни булыжной мостовой. Этаж, наверное, четвертый-пятый. Страха нет.
В сердце боль и тоска. Я вспоминаю все и вскрикиваю. Дуэль. Бледное лицо Сергея в гробу в церкви, в казармах полка. Я стою, качаясь в проеме окна. Мне остался только шаг…
Асука не смогла выполнить обещание не ходить на дуэль. Сергей ничего не помнил про нее. Не помнил, не знал и не верил. Он вообще не верил ни в бога, ни в черта. Веселый и беззаботный кавалергардский поручик. Лошадник и гуляка. Промотавший свое состояние и взявшийся за мое приданое.
Отец был очень против этой партии. Грозил оставить без приданого и вообще лишить наследства. Мы пошли против его воли, венчались тайно. Сергей снял домик на Охте. На лучшую квартиру средств у него не было. Отец сначала чуть было нас не проклял. Но потом смирился. Благословил. Дал приданое. Он меня очень любил.
Сергей тоже меня любил. Очень.
Так мне казалось, наивной выпускнице Смольного института, ничего не понимавшей ни в жизни, ни в мужчинах.
Нет, Сергей действительно меня любил. Но больше он любил своих лошадей и свой полк. Я всегда могла рассчитывать только на почетное третье место.
Какая дичь писать о себе в женском роде! Но, что поделать, раз бабой был.
Но я любила его по-настоящему. До дрожи и обмороков. Ревнуя и прощая. Очевидно, как я должен был любить свою Асуку. Прости, девочка, что испугался и уплыл.
И жить без него я не захотела.
И сейчас я стояла на подоконнике, собираясь шагнуть вниз, и даже не видела чашу, висевшую в воздухе передо мной.
А я видел. В чаше были рождение ребенка, смерть отца, первая мировая, революция, гражданская, одиночество и страх, голод и репрессии. Вся моя эта несостоявшаяся жизнь, которую, как мне казалось, я так благополучно пересидел наверху.
Правда, теперь, как Сергей не
— «Да минует меня чаша сия», — прошептали мои губы. А если выпью? Вспомнит?
«Полную гарантию может дать только страховой полис, — вспомнил я. — Кто же мне скажет, — я грустно усмехнулся. — Вот она — свобода выбора. Хочешь — пей, хочешь — не пей. Результат неизвестен».
«А вдруг все-таки вспомнит?» — подумал я, протянул руку и взял этот долбаный грааль. Ах, какая там была горечь внутри!
Я занесла ногу над улицей и отпустила раму. В животе у меня что-то шевельнулось. Я неожиданно вспомнила, что уже два месяца не было месячных, замерла в окне. В животе шевельнулось снова. Мелькнула мысль, что для ребенка еще слишком рано. Но я уже знала, что не шагну. Шагнула назад, села на подоконник и горько заплакала.
Через полгода у меня родился мальчик. Назвала Иваном. Еще через полгода началась война. В шестнадцатом умер отец. Мать умерла давно, когда я была совсем маленькая, поэтому в Смольный и отдали.
После смерти отца я с ребенком уехала в Москву. Сняла квартиру. Все прошлые контакты оборвала. Потом революция, Гражданская.
Имение отца на Полтавщине, в Князево, сожгли. То, что оставалось от имения мужа, тоже. Я меняла драгоценности на молоко, хлеб и дрова. Голод пережили. Смольнинская закалка давала возможность не плакать.
Я несколько раз меняла квартиру и два раза поменяла паспорт и фамилию. В революционной неразберихе это было несложно. Да и фотографий на паспорта еще не ввели.
Замуж больше не вышла. В двадцатом году поступила на службу учительницей словесности в Медведниковскую мужскую гимназию, бывшую естественно, ставшую школой № 9, а потом № 59. Там всю жизнь и проработала. Жила с сыном в комнате в коммуналке на Гоголевском бульваре.
Сын стал художником. Вполне традиционным, всякие там пейзажи, портреты. Учился у Крымова. Никакого модернизма. Не арестовывали. Погиб в сорок четвертом, в Польше, от выстрела немецкого снайпера. Пуля вошла в висок. Умер мгновенно. Очень легкая смерть.
Он был офицером-артиллеристом. Никто лучше него не умел камуфлировать орудия. Художник. Стояли в двух шагах от пушки и не видели ее. Он мне писал, хвалился.
Я умерла от рака в сорок седьмом. И не скажу, что это была легкая смерть.
Я еще чувствовал горечь этой жизни на губах, когда кукла тронула меня за плечо.
— Просыпайся, — сказала она. — Мне надо на зарядку, а Пендрик куда-то делся. Надо замок снять.
Я вылез из машины, споткнулся о пулемет, больно ударился коленкой, выругался.
— Пендрик! — позвал я. В ответ тишина. Ни шуршания, ни топота маленьких ножек.
— Блин! — сказал я. — Куда зверюга страшная делась?
В гараже было темно, хоть глаз выколи.
— Ты чего-нибудь видишь? — спросил я куклу. — Можешь свет включить?
В салоне «бэхи» на потолке загорелся молочно-белый плафон. Стало хоть что-то видно. Осторожно обойдя пулемет, я подошел к верстаку с инструментами. В полутьме погремел железом и нашел полотно от ножовки.
— Пилите, Шура, пилите, — сказал я себе, просовывая полотно в щель между створками ворот, но тут появился Пендрик.