Прогулки с бесом
Шрифт:
Сколько времени сестра копалась в "винограднике" - об этом никогда не спрашивал.
А ещё отцом были "похищены" сливы с винного завода. Для чего сливы находились на винном заводе, что с ними делали - поздновато сообразил: в тридцать.
Сливы заливались спиртом и получалась "сливянка". Чего с меня взять, отсталость! И сливы были съедобные, но более трёх-двух штук за один приём они почему-то в рот не лезли: уж очень сильно от них разило алкоголем. До опьянения!
При таком экономическом положении в семействе (у других оно было не лучше) встретили второй месяц осени. За окном лил дождь, временами переходя в снег, печь топилась только на ночь,
Благословенная война! Многое из своего "ассортимента" показала, но самое прекрасное, с чем познакомила многих - это порция пищи, коя у тебя не должна быть меньше, или больше, чем у твоей сестры.
Дни начинались с того, что нам в постель, кою мать называла "логовом", подавалось по куску хлеба, намазанного постным маслом с редкими кристалликами сахара. Откуда бралась сахарная благодать, из каких закромов - мы не спрашивали. Жевание куска хлеба, слегка мазанного подсолнечным маслом и чуть-чуть посыпанного сахаром, ничуть не уступало завтраку аристократов с названием "кофе в постели". С разницей: если аристократы сорили чем-то неизвестным, то мы - крошками от хлеба неизвестно из чего испечённого. И совсем не аристократично сорили. Если перед следующим "сеансом" спанья забывали стряхивать крошки, то они, высушенные теплом наших тел, впивались в бока, зады и спины.
После "кофе в постели" - оставались в "логове" и ждали момента, когда плита заведёт "огненную песнь" и наполнит келью теплом - лежать под одеялом в тёплой келье не хотелось. Начинался день.
Процедура одевания была условной, как и сама одежда: я облачался в длинную рубаху и чулки. Штанов у меня не имелось. Мать нам давала по пригоршне зерна, добыто на элеваторе, и мы должны были отделить "зёрна от плевел": хорошие зёрна от сгоревших. Годились в еду не совсем сгоревшие зёрна, и степень их пригодности устанавливала мать. Только она была "контролёром по качеству" Чтобы там не говорили, но памятные голодовки "в стране советов" нужны были гражданам для их же пользы: это была величайшая школа выживания! Как бы мать, сама не испытав "прелести социализма", могла отличить съедобное зерно от несъедобного? В какой бы другой "школе" научили такому? Социализм нужен был народу для того, чтобы они научились распознать непригодное зерно от съедобного.
Надеяться на исключение из списка "лодырей и скандалистов" у меня не было: работу по сортировке зёрен почитал хуже каторги!
"Каторгу" поминала мать, но значила "каторга" - не знал. Если "каторга" заключена в сортировке зёрен ржи для прокорма - да, хуже каторги ничего нет!
Основным "блюстителем законности" выступала мать, но её законы назвал бы "естественными": кто за тебя будет отделять сгоревшие зёрна ржи от целых? Сестра? Так перед ней на столе горка ржи уже насыпана и больше твоей, чего бунтовать:
– "Как потопаешь - так и полопаешь"!
– не понимал смысла между топаньем и комёжкой, и продолжал увиливать от работы. Везло: дальше порицаний дело не шло и скудной кашицы из зёрен ржи "бунтаря" не лишали.
Моя, наполовину меньшая, чем у сестры, необработанная порция ржи переходила к сесте, и её родственные чувства к брату усиливались многократно.
"Каждое время рождает свои песни" - мать не рождала новые песни, но вспоминала детдомовский репертуар
"В воскресенье, в воскресенье,
мать лепёшек напечёт!
Их помажет - вам покажет
и подальше приберёт..."
– песенка казалась весёлой по несовпадению: если мать из песни выпекала лепёшки, мазала маслом и прятала - наша мать лёпёшки и без масла скармливала нам:
– Дай остыть! Нельзя горячий хлеб есть, кишки в животе узлом завяжутся - и помрёшь...
– трудно верилось, что горячий хлеб может "отправить на тот свет".
Калории, настоящие пищевые калории из белков, жиров и углеводов с добавлением необходимых витаминов требовали растущие тела наши, а вместо них предлагалось слабо посоленное мерзкое варево из зёрен наполовину сгоревшей ржи.
– Скоро зубы на полку положим...
– тихо говорила мать давая пищу для размышлений о зубах:
"как это можно "зубы на полку положить"? Вытащить и положить? Было, совсем недавно болел зуб, помню, выл от боли, но когда выдернули "врага" всем семейством - пришло облегчение... Один зуб, а мать поминает "зубы"... Все сразу рвать!? Зачем на полку класть, нет в доме полок... Не болят зубы!"
"Стратегические запасы" продовольствия из обгорелой ржи, добытые отцом на элеваторе - таяли и отцова печаль приближалась к апогею. Реальный голод приготовился войти в келью...
...но раньше настоящего, полного голода - в келью вошла тётушка...
Глава 78.
Поездка по стальным магистралям страны.
– Нас постоянно упрекают за плохие дороги, но хотя бы кто-то похвалил за самые длинные в мире стальные магистрали!
Тётушку поминал в генеалогическом древе родительницы, и, глядя миру в глаза - заявляю:
– Тётушка не только сестра матери, тётушка, о коей пойдёт рассказ, особый человек.
Тётушек со стороны матери трое, но памятная из них средняя. Пришла в видимый мир за два года до окончания девятнадцатого века. Мать моложе тётушки на одиннадцать лет.
Многим памятна тётя, но главный подвиг этой мужественной женщины таков: в сорок три года, когда Рейху потребовались иностранные рабочие руки - явилась перед военными чинами оккупантов с изъявлением желания отправиться работать "на пользу великой Германии". "Добрая воля" в заявлении отсутствовала полностью, причины "посильно служить Рейху" были иные: вызвалась на поездку в далёкую страну в качестве "няни" племяннику, юноши четырнадцати лет, наполовину еврея, отправляемого в Рейх на работу. С самого начала смелая женщина, не имевшая своих детей, поставила условия германской администрации:
– Прошу и настаиваю на том, чтобы он был со мной!
– и согласно чёртовой немецкой морали военного времени - тётушке разрешили отправиться в Рейх вместе с племянником. Как ныне толковать тогдашнее поведение немецкой администрации, коя позволила аборигенке ставить свои условия - не знаю... Есть подозрения, и никак не могу от них избавиться: немцы, коим русская женщина возрастом за сорок ставила условия, были ненормальные. Ни один военный в положении оккупанта, никогда бы не позволил женщине из оккупированных граждан диктовать свои условия: "кого, куда и с кем отправлять". Куда бы у меня делась эта старуха со своими условиями!?