Происшествие

Кемаль Орхан

Да, эта красотка станет хозяйкой имения, захочет — и выгонит ее. А если еще ревнивицей окажется, то не жить здесь Гюлизар. Не будет она держать в доме другую женщину, да еще такую, как Гюлизар. Гюлизар попробовала поставить себя на ее место: «Нет, и я не стала бы».

— И цена-то тебе грош, фабричная девка! — выругалась Гюлизар. — Я уйду, уйду, но я знаю, что мне делать! Ничего ты не знаешь, — тут же призналась она. — Что ты можешь сделать? Ничего. И уйти тебе некуда. Разве что к этому, — горько усмехнулась Гюлизар, вспомнив о Хафызе. А в самом деле, почему

бы Хафызу и не жениться на ней? Они уедут отсюда, и Хафыз найдет себе приход в какой-нибудь деревушке. Женщины будут относиться к ней с уважением и называть «супруга господина имама». А почему бы и нет? «Да погоди ты, — с досадой одернула себя Гюлизар. — Может, она совсем не плохой окажется, и мы еще подругами станем». И тут же призналась, что на это надежды нет. Красивая, молодая, ее не скроешь от Музафер-бея. Зашлет он куда-нибудь парня и будет тешиться с ней. Избалуется девчонка, невесть что о себе вообразит. А я Рамазану расскажу, расскажу Рамазану, он им покажет! Ох! Никому он не покажет, мальчишка! Он при дяде слова сказать не смеет.

Приглянется бею эта девка, заберет он ее у племянника, а того взашей прогонит.

Гюлизар в сердцах швырнула тряпку и пошла из комнаты. Она спустилась по лестнице, прошла через двор, где в беспорядке теснились повозки, заржавевшие плуги, сеялки, косилки, и направилась к лачугам для прислуги и сезонных рабочих.

На солнцепеке устроились тетушка Сеяре, которая в период сезонных работ пекла хлеб и стряпала для батраков, доила коров и месила кизяк.

Это была черноволосая женщина лет пятидесяти. Как и Ясин-ага, она попала в имение еще при отце нынешнего бея и с тех пор ни разу не выходила за ворота усадьбы.

В эти месяцы дел в имении почти не было. Одна тетушка Сеяре находила себе работу.

Она сидела на солнцепеке, просеивала сквозь крупное решето залежалую пшеницу и тихонько напевала. Ее песне было тридцать пять лет — песне ее молодости. Гюлизар долго наблюдала за ней. Женщина увлеклась и ничего не замечала вокруг.

— Молодость вспомнила, тетушка Сеяре?

Сеяре вздрогнула. Отвела глаза в сторону и стыдливо улыбнулась.

— Сердце… Не стареет, чтоб ему провалиться. Человек стареет, а ему, видишь, все равно…

Она положила решето на не отсеянную еще пшеницу.

— Видела сегодня во сне своих покойников…

Гюлизар присела на корточки рядом.

— Это к добру, да поможет аллах…

— Будь и ты благословенна. Видела, будто отец мой жив и мы в деревне. Бьют барабаны, свадьбу играют. А я будто еще маленькая. Покойная матушка, прости ее, аллах, бедную, и спрашивает меня: — Куда это ты, Сеяре, собралась? — Да никуда, — говорю я. — Слышишь, барабаны бьют, это, мол, играют свадьбу твоей Сеяре… — А потом проснулась.

Глаза ее смотрели на Гюлизар, а коричневое, прежде времени состарившееся лицо улыбалось чему-то своему. Сеяре видела родную деревню Балталы, славившуюся белым виноградом… И сама деревня, и виноград остались такими же, как прежде. И Сеяре улыбалась.

— Это к добру, — сказала Гюлизар, — весточка живым от усопших…

Она лениво зевнула,

распростерши руки, потянулась. Под платьем резко обозначилась высокая упругая грудь.

— Я намекнула Рамазану. Не привозил бы жену в имение. Добра от этого, дескать, не будет, пусть живет в городе.

— А он что? — спросила Сеяре.

Тетушка Сеяре была посвящена в события и разделяла беспокойство Гюлизар.

— Ничего. И слышать не хочет… Рогатым стать не терпится.

— Что ты, что ты, — замахала Сеяре. — Что ж, бей-то, кызылбаш? Не приведи, господь.

— А ты будто не знаешь бея! Да он хуже кызылбашей!

— Это верно. Говорят, что он очень грязный человек, но она-то родственницей ему будет…

Гюлизар задумалась. Солнце стояло высоко, серый туман, окутавший дальние склоны, понемногу рассеивался.

— Заберет она в свои руки нашего бея, — тихо проговорила она. — А Рамазан и знать ничего не будет. Найдет ему бей дело подальше от усадьбы, а сам к племянниковой жене пристроится. Только пусть эта краля и не пробует изображать передо мной госпожу! Госпожой мне может быть только та, которая выше меня, — знатная, родовитая, дочь настоящего человека. А эта кто? Мать — луковица, отец — чеснок. Так ведь?

Тетушка Сеяре потянулась за решетом.

— Верно.

— Знала бы ты, что наш умник заявил! — с безразличным видом сказала Гюлизар, имея в виду Залоглу.

— Что?

Гюлизар не ответила. Она поднялась и, заложив руки за спину, прошлась до амбара. Отщипнула перо зеленого лука, сунула в рот и ленивой походкой вернулась к тетушке Сеяре.

— Так что он сказал-то? — напомнила Сеяре.

Гюлизар жевала лук.

— Дядя еще не умер, а он уже о наследстве думает. Дядя, говорит, умрет, имение ему, Рамазану, значит, останется. Узнал бы об этом бей, в порошок стер!

— Ждет, стало быть, когда дядя умрет, чтобы имуществом завладеть?

— Конечно.

— Да… Недаром говорят: расти ворона, он тебе глаза выклюет… А что это Ясина не видно? В город, что ли, уехал?

— В город.

— Все из-за этого?

— Конечно. А ты думаешь, почему я убиваюсь? Глядишь, привезут завтра на нашу голову госпожу в имение.

— Мне-то что, мне все равно. Моя работа известна. Она ее делать не станет, силком не заставишь. Мной чего же командовать…

— Как же! Привезет она за собой хвост — отца, мать, братьев. И каждый свое командовать станет. Не приглянется она самому-то — еще ладно, не страшно. А уж если клюнет бей, избалует ее, они силу почувствуют, и тебе и мне на голову сядут.

— Ты отца ее видела? — спросила Сеяре. — Вербовщика, Джемширом его зовут.

Гюлизар пожала плечами.

— Пусть черт на него смотрит.

— Не говори так. Удалой мужчина. И ростом, и на лицо, а взгляд-то какой! Будь у меня такой муж, сама бы не пила, не ела, ему бы в рот глядела. Еще плотнее и симпатичнее нашего бея. Наш-то только и есть, что моложе.

— Ну это уж ты напрасно! Наш-то не чета ему, куда им всем до нашего. Такой привлекательный, ласковый.

— Расхваливай, расхваливай…