Произведение в алом
Шрифт:
И вот чудесное озарение посетило господина коммерческого советника: снабженный поистине неограниченными полномочиями на все случаи жизни, он на протяжении многих лет являлся, в сущности, единовластным распорядителем гигантских сумм - это были вклады и пожертвования, внесенные в фонд его благотворительной фирмы в пользу сирот, нищих и одиноких, всеми покинутых стариков, - но с течением времени настолько привык к финансовой поддержке этого огрохмного капитала, что даже как-то забыл о его существовании.
А ведь достаточно было пометить кое-какие фондовые счета задним числом - маленький безобидный бухгалтерский маневр, -
– Ну конечно! Какого рожна я голову-то себе морочил! Это ж как дважды два: «Tat twam asi»! Ведь вся эта нищая братия, обретающаяся в ночлежках, богадельнях и сиротских приютах, - это я сам!
– хлопнув себя по лбу, ликующе возопил господин Хинриксен.
– К тому же внешний мир не более чем иллюзия! Хе-хе-с! Вот уж не думал не гадал, что эта индийская белиберда таит в себе настоящий кладезь бесценной премудрости!
– И все еще под
впечатлением открывшейся ему истины, изумленно добавил: - Особенно этот трюк с «Tat twam asi»! Это же просто гениальный ход, с ним такие аферы можно проворачивать, которые никакому Шиве не снились!..
И вот так же внезапно, как налетела, гроза кончилась, сквозь последние, уносящиеся вдаль тучи весело проглянуло золотое светило и над похорошевшей, омытой струями дождя землей нежным, трепетным нимбом воссияла радуга.
Остановив пробегающего мимо слугу, воспрявший духом финансист, довольно потирая руки, отдал приказ:
– В честь старины Матсиендры немедленно заморозить бутылочку шампанского!
Отныне господин коммерческий советник Куно Хинриксен даже в самых сложных ситуациях оставался «хозяином положения» и до конца своих дней гордо называл себя убежденным приверженцем индийской веданты.
ГОРЯЧИЙ СОЛДАТ
Армейские медики сбились с ног, пока прооперировали всех раненых из Иностранного легиона. Ружья у аннамитов были до того скверные, что сквозные ранения практически отсутствовали - почти все пули если уж попадали, то так и оставались в телах бедных легионеров, и без серьезного хирургического вмешательства извлечь их не представлялось никакой возможности.
Хорошо еще, что теперь даже те, кто не умел ни читать, ни писать, знали о грандиозных достижениях современной медицины и потому безропотно укладывались на операционный стол - впрочем, ничего другого им и не оставалось.
Большая часть, правда, умирала, но не во время операции, а позже, и виноваты были, разумеется, аннамиты - «эти варвары не подвергают свои пули антисептической обработке, либо болезнетворные бактерии оседают на них уже в полете».
Так полагал в своих рапортах маститый профессор Мостшедель, по решению правительства и в интересах науки сопровождавший иностранный легион, и других мнений на сей счет быть не могло.
Благодаря принятым профессором энергичным мерам солдаты и туземцы теперь робко понижали голос до шепота, рассказывая друг другу о
Перестрелка давно закончилась, когда две женщины-аннамитки внесли в лазарет последнего раненого. Им оказался рядовой Вацлав Завадил, родом из Богемии.
А когда валившийся с ног дежурный врач хмуро поинтересовался, откуда это их принесло в столь поздний час, женщины рассказали, что нашли Завадила лежавшим замертво перед хижиной Мукхопадайи и попытались вернуть к жизни, вливая в рот какую-то странную, опалового цвета жидкость - единственное, что посчастливилось отыскать в покинутой лачуге факира.
Обнаружить какие-либо раны врачу не удалось, а на свои вопросы он получил в ответ лишь нечленораздельное мычание, которое принял за звуки неизвестного славянского диалекта.
На всякий случай назначив клистир, бравый эскулап отправился в офицерскую палатку.
Веселье у господ офицеров било ключом - короткая, но кровопролитная перестрелка нарушила привычное однообразие.
Мостшедель уже заканчивал небольшой панегирик в честь профессора Шарко - хотел потрафить присутствующим французским коллегам, чтобы эти лягушатники не слишком болезненно реагировали на превосходство германской медицины, - когда в дверях появилась индийская санитарка из Красного Креста и доложила на ломаном французском:
– Сержант Анри Серполле - летальный исход, горнист Вацлав Завадил - лихорадка, 41,2 градуса.
– Ох уж эти лукавые славяне, - буркнул дежурный врач, - ни одной раны - и эдакая горячка!
Получив распоряжение засунуть в пасть солдату - разумеется, тому, что еще жив, - три грамма хинина, санитарка удалилась.
Упоминание о хинине послужило профессору Мостшеделю исходным пунктом для пространной ученой речи, в коей он восславил триумф науки, сумевшей разглядеть целительные свойства хинина даже в грубых лапах туземцев, которых природа, словно слепых кротов, ткнула носом в это чудодейственное средство. Ну а потом его понесло... Оседлав своего конька, он пустился рассуждать о спастическом спинальном параличе; когда глаза слушателей стали уже стекленеть, санитарка появилась вновь.
– Горнист Вацлав Завадил - лихорадка, 49 градусов. Необходим термометр подлиннее...
– ...который ему уже не понадобится, - усмехнулся профессор. Штабс-лекарь медленно поднялся и с угрожающим видом
стал приближаться к сиделке; та на шаг отступила.
– Ну-с, господа, извольте видеть, - повернулся он к коллегам, - эта баба в бреду, как и солдат Завадил... Двойной припадок!
Насмеявшись вволю, господа офицеры отошли ко сну.
– Господин штабс-лекарь просят срочно пожаловать, - гаркнул вестовой профессору в ухо, едва лишь первые солнечные лучи позолотили вершину соседнего холма.
Все взгляды с надеждой обратились к профессору, который прошествовал прямо к койке Завадила.
– Пятьдесят четыре по Реомюру, невероятно!
– простонал бледный как полотно штабс-лекарь.
Мостшедель недоверчиво хмыкнул, однако, ожегшись о лоб больного, поспешно отдернул руку.
– Поднимите-ка мне историю болезни, - с легким замешательством в голосе сказал он штабс-лекарю после долгого мучительного молчания.
– Историю болезни сюда! И не толпиться здесь без надобности!
– рявкнул штабс-лекарь врачам помоложе.