Прокаженная
Шрифт:
Жнин поднял голову:
— О да, темпераментом Стефа обладает! А что она принцесса — тем лучше! Наибольшим наслаждением будет овладеть ее короной. О, знай я, что это удастся, был бы согласен стать при ней пажом! Что вы меня пожираете взглядом? — спросил он, увидев злое лицо Вилюся.
— Жду, когда вы закончите монолог о панне Стефании, — грубовато ответил студент.
— А чем вам мой монолог… эге, пан Вильгельм! У вас такая физиономия, словно вы тоже не прочь в пажи! Ну-ну, не раздувайте так ноздри! Готов поклясться чем угодно, что вы в нее влюблены!
— Открыл Америку! —
Жнин рассмеялся:
— Ах, вот как! Браво, пан Вильгельм! Нужно признать у вас отменный вкус. Если бы к нему еще и шансы…
— Тихо! Майорат! — шепнул Трестка.
Вилюсь насмешливо рассмеялся:
— Ну, быстренько ищите другую тему для разговора! Вальдемар вошел быстрым шагом и огляделся. Весело спросил:
— Ну, хорошо развлекаетесь?
— Неплохо! — ответил Брохвич.
— А почему Трестка такой грустный?
— Обиделся на экспертов, не одаривших золотой медалью волов его, — сказал Брохвич.
Однако вмешался Жнин:
— Да нет не в том печаль. Граф Трестка только что распевал «Малгожатку», и слова песенки побудили его к размышлениям…
— «Малгожатку»? — усмехнулся Вальдемар. — В точку попал!
Трестка уставился на него:
— А вы где были так долго?
— В конюшне. Саламандра прихворнула. Ветеринар говорит, от переутомления.
— Ну конечно! — хлопнул в ладоши Брохвич. — Из-за Трестки она заработала истерию. Глядя на скачки, я пожалел, что не обретаюсь в шкуре бедной Саламандры, на ее месте я уж так взбрыкнул бы, чтобы Трестка улетел не то что за барьер — за ипподром. Правда, чтобы подсластить пилюлю, я бы постарался, чтобы он приземлился прямиком на ложе панны Риты.
— Довольно, Юрек, оставь его в покое! — сказал Вальдемар. — Я хочу обратить ваше внимание на одно сегодняшнее событие, которое мне пришлось весьма не по вкусу… но что это? Здесь нет вина?
— Черт, а мы заболтались и о вине совсем забыли!
— Эй, слуги! — позвал Вальдемар. — Господа, съедим что-нибудь?
Все переглянулись.
— Мы же недавно ужинали.
— Я, пожалуй, съем устриц, — сказал Брохвич.
— Можно еще и омаров.
— Омаров, устриц и шампанского! — приказал Вальдемар лакею.
Брохвич потянул Вальдемара за рукав и шепнул:
— Вальди, ты только приглядись к этой банде цыганок! Пикантные, верно? Особенно вон та, увешанная цехинами, — глаза, что Везувий! А испанки? Ням-ням! Гофман уж постарался!
Вальдемар выглянул в зал сквозь полуоткрытую дверь и чуть пожал плечами.
— Кривляки, попугаи! — сказал он, угощая друзей сигарами.
— Ну, ты сегодня ужасно лаконичен! — обиделся Брохвич.
Вошли князь Занецкий-старший, зять княгини Подгорецкой граф Морикони и князь Францишек Подгорецкий. Следом величественно прошествовал в кабинет граф Барский. Внесли шампанское, все подошли к столу. Вальдемар выпил бокал и бросился в кресло. Молча закурил сигару.
— О чем же вы хотели нам рассказать? Что вам пришлось не по вкусу? — спросил молодой Станислав Ковалевский.
Майорат сказал:
— А вы, господа, ни на что не обратили внимания при вручении наград?
— Ну… Разве что на учтивую физиономию
— Ну, насколько я знаю, граф Трестка получил все же похвальный листок, — сказал Занецкий.
— Ха-ха-ха!
Вальдемар выпустил клуб дыма:
— Довольно шуток! Разве вас не удивили фанфары?
Князь Гершторф резко обернулся к нему:
— Фанфары! Ну, конечно! Они особенно выделяли титулованных призеров!
— Скандал! — вскочил Вальдемар с кресла. — Такого терпеть нельзя! Когда получал награду кто-то из нашего круга… или даже богатый нувориш, фанфары играли особенно долго и громко, оркестр словно с цепи срывался.
Когда награждали промышленников, простых граждан или малоизвестных участников из Варшавы, фанфары едва изволили отзываться, а пару раз вообще молчали. Стыд! Это вина нашего товарищества! Кто приказал так поступать? Участник есть участник, и точка! Если уж кто-то отличился и получает награду, должны звучать фанфары, Михоровский это, Таковский или Сяковский! Меж ними не должны были делать разницы — но сделали! И она бросалась в глаза! Обиженные не станут жаловаться в голос, но начнут перешептываться, а самые остроумные возьмут нас на язычок. Они к тому же знают, что в оргкомитете большинство — из нашего круга, и могут подумать, что ими попросту пренебрегают. Я говорил об этом председателю, но…
— А не говорил ли я вам? — спросил молодой князь Гершторф. — Граф Мортенский, некогда дельный человек, нынче не видит и не слышит, что у него делается под самым носом!
Михоровский пожал плечами:
— Что правда, то правда!
Князь Занецкий подошел к Вальдемару:
— Вы правы, промашка получилась, — и добавил тише: — Я вам давно говорил, что Мортенский поддерживает только высшие круги.
К ним приблизился граф Барский и сказал с таким выражением лица, словно только что велел обстрелять из орудий весь земной шар:
— Позвольте сказать, господа! Я весьма удивляюсь вашим словам, пан Михоровский. Должны оставаться некие различия между патрициями и плебеями. По моему мнению, директор оркестра своей затеей с фанфарами проявил большой такт.
— Что до участников, все получили по достоинству.
— Значит, для простой справедливости и беспристрастного суда вы места не находите? — взорвался майорат. — К чему тогда эксперты? Вывесим на выставке огромный щит с перечнем наших заслуг, а на достижения людей простых и внимания не стоит обращать! Если уж начали, закончим совершеннейшим свинством!
Граф Барский воздел голову еще величественнее. Глядя на Вальдемара, он менторским тоном изрек:
— Щиты с гербами у нас и без того имеются, не стоит вывешивать их лишний раз. На выставке мы всем открываем дорогу, можем оценивать их и награждать, но… соблюдая меру.
— Глупости! — буркнул Вальдемар. — У нас два пути, — продолжал майорат.-Либо способствовать развитию производителей из трудовых классов, либо не устраивать больше выставок.
— Решительно ставите вопрос! — вмешался граф Морикони, хмуря брови и так сильно потирая ладони, словно крошил что-то в них.