Прокаженная
Шрифт:
Майорат сломал в кулаке сигару. С него, он чувствовал, достаточно. Встал, подошел к ней. Глаза его горели и были поистине страшными.
— Вера! — вырвалось у него.
Маркграфиня встала, простерла к нему руки. Вальдемар перехватил ее запястья и яростно отбросил. Она упала на украшенную кружевами подушку и тихо прошептала:
— Пусть теперь нас покроет мгла…
Вальдемар склонился над ней и сказал спокойнее:
— Только вас одну. Я удаляюсь. Желаю хорошо повеселиться в Петербурге.
Вера вскочила и села. Лицо ее побагровело.
— Уходишь?!
— Да.
Он раскланялся и вышел.
В зале
— А где моя кузина, майорат?
— Маркграфиня Сильва находится в красном кабинете. — Ответил Вальдемар равнодушно.
— Прекрасна по-прежнему, верно? — шепнул граф с циничной улыбкой.
— Помада в таком количество портит самые прекрасные губы, — сделал гримасу Вальдемар.
— Чего же вы хотите? Четвертый десяток на носу!
Майорат отошел, а молодой граф лисьим шагом направился в сторону кабинета.
XXXI
— Папа, значит, вы решительно не хотите идти на концерт и на бал? — спросила Стефа пана Рудецкого.
— Решительно! Завтра мне уезжать домой, а еще многое не сделано.
Стефа насупилась:
— А я-то думала… Хотела быть с вами. На балу будет столько незнакомых мне людей, к тому же почти все они — из высшего общества…
— Ну, там будут и люди попроще; участники выставки. Как-никак это открытый бал на какие-то там благотворительные цели, так что хватит и не таких «бархатных». Бал начнется сразу после концерта?
— Да, в том же зале. Мы вообще не будем на концерте, приедем сразу на бал.
Пан Рудецкий распрощался с дочкой до завтра. Хоть он и уверял, что на бал не пойдет, на самом же деле отправился туда — но как зритель на галерею. Он хотел увидеть Стефу в окружении, которому не очень-то доверял, понаблюдать за ней издали, не выдавая своего присутствия.
Он пораньше пришел на концерт в зал большого отеля, нашел себе и хорошее место в креслах, и хорошее место на галерее. Среди публики на концерте сидело много разодетых для бала дам, но аристократок среди них пан Рудецкий не обнаружил.
Концерт ему не особенно понравился — он знал толк в хорошей музыке, и здешние музыканты его не порадовали. Но убранство эстрады ему понравилось. Там был березовый лесок из настоящих деревьев, сцена была выстлана натуральным мхом, меж деревьями стояли кресла и пюпитры для музыкантов. Они прибыли из столицы, но игра их оставляла желать лучшего.
— Только что громко, — ворчал пан Рудецкий под нос. — А мелодия где же, Боже милостивый?
Певица еще меньше ему понравилась.
На эстраду вышла молодая панна отнюдь не слабого телосложения, в белом декольтированном платье.
Она вышла, придерживая платье, поклонилась. Закинула голову и запела.
Пан Рудецкий поглядывал на нее не без опаски. Во-первых, обнаженный бюст ее приобретал все более багровый оттенок. Во-вторых, ей так перехватывало дыхание, что иные из слушателей даже потянулись к собственным воротничкам, дабы убедиться, что они не душат шею.
Вдруг к уху пана Рудецкого наклонился сидевший рядом молодой человек и, указывая на полные руки певицы, сказал отнюдь не шепотом:
— Пане, это у нее руки или ноги? Что-то распознать не могу никак…
И, не дожидаясь ответа, весьма довольный собой и своей шуткой, рассмеялся.
Во время перерыва многие вышли в коридор и на лестницу, ведущую
Глядя на лихорадочную суету слуг, на их рвение, прямо-таки вдохновением исполненное, пан Рудецкий подумал, что именно так слуги всегда и трудятся, обслуживая забавы аристократии: работают они за деньги, но при этом еще и преисполнены гордости, что именно их для этого используют. Размышления его прервал стук колес кареты у подъезда. Несколько лакеев ринулись к дверям.
«Начинают съезжаться, пора отправляться на пост», — подумал пан Рудецкий. Вошли двое, громко разговаривая друг с другом; лакеи бросились снимать с них пальто.
— Что, не кончилось еще это вытье? — спросил один из них, молодой, стройный, но уже лысый.
Лакей согнулся в поклоне, наиприятнейше улыбаясь:
— Нет еще, с вашего позволения, ясновельможный пан граф, хоть уже и пора…
— Я не с тобой говорю, болван этакий, — обрезал ясновельможный.
Лакей вновь низко поклонился. Господа задержались у зеркала, потом медленно, размеренным шагом стали подниматься по лестнице, небрежно окинув взглядами пана Рудецкого.
Лакей, в выжидательной позе глядевший, как удаляются господа, резко повернулся и показал язык им в спины… но они уже скрылись в дверях, и вышло, что гримаса эта была адресована пану Рудецкому. Узрев свою ошибку, сконфуженный лакей поспешил ретироваться в ложи.
Развеселившийся пан Рудецкий отправился на галерею. Со своего места он мог видеть входную дверь, лестницу и часть верхнего коридора.
То и дело подъезжали новые гости. Отец Стефы, сидевший рядом с портьерой, мог видеть все, а в случае необходимости, чуть откинувшись за портьеру, был бы невидим снизу. Все до сих пор приехавшие были ему незнакомы. Один из них привлек особенное внимание пана Рудецкого. Это был человек старый, но державшийся прямо и величественно, во фраке в обтяжку. Лицо у него было бледное, словно восковое, на нем выделялись орлиный нос и огромные черные глаза. Поседевшие волосы были на старинный манер зачесаны буклями над ушами, гордо стиснутые узкие губы выражали магнатское высокомерие.
Пан Рудецкий знал, что это Анджей Мортенский, председатель местного сельскохозяйственного товарищества и директор выставки. Рядом с ним стоял какой-то низкорослый пан, толстый и краснолицый, без усов, с пышными бакенбардами а-ля Мольтке. [66] Руки он заложил за спину, стоял с таким видом, словно в грош никого здесь не ставил. Однако на графа он поглядывал с полным почтением, и в этот миг с губ у него не сходила счастливая улыбка. Когда граф обращался к нему, непременно чуточку свысока, руки пана внезапно оживали, и толстые красные пальцы беспокойно сновали у манишки. Он так униженно кланялся, делал столь умильную физиономию, что пану Рудецкому поневоле стало противно.
66
Вероятно, имеется в виду граф Мольтке-старший (1800-1891) — германский генерал-фельдмаршал.