Проклятие Индигирки
Шрифт:
– Шарашки? – «Росомаха» недоуменно посмотрел на кудрявого.
– Ха! Шарошки! – заржал кудрявый, – Андрюха за шарошками приехал. Понимаешь… – Он повернулся к Погребняку. – «Головка» такая, для бурового станка.
– Там подумали, я в шарашку угодил, – напряженно хихикнул Погребняк.
– Вы хоть знаете, кто это? – ухмыльнулась телефонистка, когда Погребняк вышел. – Ссыльный, диссидент. Каждую неделю то за посылкой, то звонить бегает. Из-за границы шлют.
– Тут что, жрать нечего? – удивился из-под шапки «росомаха».
– Испаскудился народишко, вот хрень всякая в башку и прет. – Кудрявый мотнул головой. – Это им не так, то не сяк.
– Пойдем, покурим, – позвал кудрявого квадратный.
Выйдя в шелестящий от холода туман,
– Гад! – зло сказал кудрявый, затянувшись «Беломором», повертел яркую пачку, точно собираясь выбросить. – Бывают же… – Он так и не подобрал подходящего слова, сплюнул и сунул сигареты в карман.
Прошло несколько месяцев, и вот «Свобода» сообщила, что антисемит Серебровский не берет еврея Погребняка на работу, лишает инакомыслящего права на труд, тем самым нарушает Конституцию и права человека.
– Вы даже не представляете, столько народу слушает вражеские голоса, – сверкнул оливковыми глазами Серебровский. – Звонили от Прибалтики до Сахалина. Проснулся знаменитым! Будто в «Правде» пропечатали. Как вам нравится? Потомственного еврея, обозвать антисемитом! – проговорил он с нарочито еврейским акцентом.
– Раз еврея притесняешь, значит, ты – антисемит. Во как! Аж стихом заговорил, – состроил простодушную гримасу Перелыгин. – Широта твоей натуры не укладывается в утлые желобки догматического западного сознания! Им не понять, что ты многолик и в тебе гармонично сосуществуют коммунист, бабник, пьяница, картежник, матерщинник да вдобавок – еврей.
– Товарищ майор! – заорал в потолок Серебровский. – Не слушайте клевету на добропорядочного еврея и гражданина. Я все расскажу. – Он скосил глаза на Перелыгина. – Какое там западное сознание? На «Голосах» бывший наш народ кормится. – Серебровский подцепил вилкой кусок копченой оленины. – Приходил ко мне этот хмырь. Чепуха человек! И на хрен мне сдался этот писатель, хоть и еврей? – пожал плечами Серебровский. – У вас, говорит, тут хоть и не «психушка», а живут одни ненормальные. Я его и послал! Ну, этот эмигрант духа рысью на почту, про меня Европе брехать. Гнал бы таких: не нравится – скатертью дорога! Нечего антисанитарию разводить.
– Чувствуешь, как слава кружит голову? – Любимцев посмотрел на Перелыгина.
– Только не надо завидовать! – парировал Серебровский. – Зависть разлагает печень, я же делюсь! Вот… – Он обвел рукой стол. – Сижу с вами. Ты «Голоса» слушаешь? – повернулся он к Любимцеву.
Любимцев поднял насмешливые глаза.
– Своей брехни хватает. Этот… – Любимцев кивнул в пространство. – Думаешь, не знал, что ты еврей? Но сбрехнул для складности. Ты прав, на всех «Голосах» бывшие наши граждане голосят, и им не за святую правду на хлеб с маслом отстегивают. – Любимцев выбрал большого печеного карася, положил на тарелку. – А чего еще ждать от предателя? Он же себя борцом старается ощутить, хотя и понимает, что человечишка пустяковый, и только пуще распаляется, еще злей укусить норовит. Не оценили? А вот я вас за вымя! Старая русская эмиграция достоинство имела. Власть клеймила, но стране зла не желала, война началась, за Гитлером не побежала. А эти – наоборот: страну и народ ненавидят. Коммунистов для отвода глаз хают, но метят в страну. А кто хотел ее уничтожить? Гитлер! Так на чьей они стороне? Вот мы трое кому мешаем? Водку дуем, мировую революцию не замышляем. Ты лечишь, я строю, этот, правда, писатель… – Любимцев покосился на Перелыгина, потер живот ладонью.
– Он недостатки бичует, – гоготнул Серебровский, – не трожь художника.
– Да, у него работенка постоянная, – притворно вздохнул Любимцев.
– А нечего на зеркало пенять, – состроив ехидную гримасу, развел руками Перелыгин. – Каждый понимать должен, за что он власть уважает. А она, милая, хочет, чтобы ей в рот без оглядки смотрели.
– Она тебе не пьяный дружок: уважаю – не уважаю, – буркнул
– Старыми заслугами без конца нельзя пользоваться. – Серебровский, разминая, сцепил замком длинные пальцы. – А нас все за лояльность щупают. Не дай бог уменьшится. Власти себя надо опасаться. – Серебровский встал, подошел к окну. – Вон люди идут, – махнул он в сторону окна, – чего их щупать? Они хотят жить спокойно и уверенно, хорошо зарабатывать, знать, что через десять, двадцать лет жить станет еще лучше. – Он вернулся к столу. – Денег хватает, дома, квартиры на материке построили, детей учат, старость обеспечена. За границу лишний раз не выскочишь? Плохо! Но пережить можно. А спроси: довольны ли? «Нет!» – скажут. Сегодня надо быть хоть чем-то недовольным. Модно! Особенно интеллигенция мучается.
– Только блаженный всем доволен, – пробурчал Перелыгин, ковыряя вилкой в тарелке.
– То-то и оно, – легко согласился Серебровский. – У каждого своя претензия найдется. И люди больше не лояльны к власти, как прежде. Они хотят, чтобы власть за собой убирала. Порядок навела. А она не может. И вот вам ответ – трассовики Сталина на лобовые стекла налепили. На что намекают? Правду свою ищут?
– Каждый ее ищет, – сказал Любимцев, – да мало кто находит, потому как истина многолика. Вся правда, если она, конечно, есть, разрушительна. Нам бы простые истины освоить, а то развели словоблудие, – скривился он, – то кричат, что они сегодня не те, что вчера; то не знают, что хорошо, что плохо. Нет, вы вдумайтесь! Взрослые дяди не знают! А я вот знаю, что воровать плохо! – густо, с нажимом пробасил он. – Предавать, убивать плохо! Плохо терять совесть, менять к вечеру веру и убеждения! Плохо подличать, продаваться за деньги, забывать отца с матерью, щупать под столом коленку жены друга! Что непонятного? А если чья-то личность из-за того, что ей мешают это делать, страдает, несвободой пучится, мне плевать! Я против выбора: угробить ближнего или погодить, обгадить страну или еще дерьма подсобрать.
– А если за деньги убеждения поменять? – вспомнил Перелыгин давний спор с Градовым. – Есть на свете такое, чего человек за деньги не совершит?
– Смотря кто и смотря за какие деньги, – задумчиво произнес Серебровский, посмотрев на Перелыгина. – Не пойму, куда ты клонишь?
– Да никуда не клоню, – отмахнулся Перелыгин и рассказал, как под кроватью сорок тысяч валялись.
– Переживаешь? – наклонившись к Перелыгину, шепнул Серебровский.
– Если за сорок не продался, значит, кое-что от человека зависит. – Любимцев покосился на Серебровского. – А доктор наш… – Он ядовито хмыкнул. – Цену набивает – хочет, чтобы сам Госдеп ему поклонился.
– Пожалуй, возьму в морг, санитаром! – покорно склонил голову Серебровский. – На радость Госдепартаменту!
– Доконали вражьи «Голоса» доктора, – сказал Перелыгин, входя в кабинет. – Погребняка нет давно, а прямо дежа-вю какое-то. Опять в операционную?
– В палату номер шесть. – Серебровский поднялся.
Шестой была отдельная палата, которой он специально присвоил этот номер.
– Скажи Погребняку «спасибо». – Любимцев нахмурился. – На повышение идешь. Будешь теперь здравотделом командовать.
– Нужен он мне! – Серебровский пошевелил усами, разливая коньяк. – Место мое кому-то приглянулось, и меня это не радует. Но! – На его лице появилась насмешливая гримаса. – Жизнь или карьера?
– Я к Клешнину собираюсь, – неожиданно сказал Перелыгин.
– Интересно. – Серебровский закатил глаза. – А что тебе от него понадобилось?
– Разговор есть. Надоело байки про него слушать. А говорят, короткая у людей память.
– Нечему удивляться. – Любимцев, поигрывая дужками очков, некоторое время смотрел в окно, наблюдая, как напротив двое рабочих ремонтируют крышу. – Осень скоро, а, пресса?! – вдруг оживился он. – Вот-вот гусь объявится и зайцы. Вадим вот отчаливает, а мы двинем в одно место. Часа три лету, но место сказочное. Хариус – по локоть.