Проклятие Лермонтова
Шрифт:
Конечно, благодаря «пропаганде» Елизаветы Алексеевны, «бедной старушки», взрастившей гения, отношение биографов Лермонтова к его отцу всегда было прохладным. Срабатывала наброшенная на несчастного тень клеветы. Но не до такой же степени… «Падальщики» взяли за основу цитату из воспоминаний не слишком близкого к Михаилу Юрьевичу человека – А. Тирана, учившегося с поэтом в школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. Из всех родных Лермонтова он знал лишь его бабушку, которая посещала внука в казармах, а его сведения об отце и матери Мишеля основывались на ходивших в школе слухах (и слухах явно недоброжелательных): «отец его был пьяница, спившийся с кругу, и игрок, а история матери – целый роман».
Если перевести высказывание о матери на более простой язык – так Тиран думал о ней как о распутной женщине. Что же касается отца, то даже источник слухов определить невозможно. Но, очевидно, жалобы Арсеньевой на уже покойного Юрия Петровича сделали свое дело. «Старушка» любила
В 1831 году эта борьба внезапно приостановилась: Юрий Петрович, очевидно, тяжело заболел и узнал, что дни его сочтены. Сразу после эпидемии холеры, в конце января, он составил духовное завещание, которое можно рассматривать как наставление любимому сыну. И простые слова этого завещания полностью опровергают все инсинуации: с большим достоинством и любовью Юрий Петрович говорит о покойной жене, с большой печалью – о причинившей ему обиду теще. Елизавета же Алексеевна не простила даже умирающего!
Что должен был чувствовать Михаил Юрьевич? Невыносимую боль. Он был мальчик чувствительный и даже, как писал о нем М. Е. Меликов, «экзальтированный ребенок». Очевидно, на открытую конфронтацию с бабушкой он не шел. Она его воспитала, от нее он видел только хорошее – исполняла любые желания, заботилась, вытаскивала из болезней, хлопотала, когда было необходимо. Отцу же заботиться о нем не дали, но упрекнуть его в отсутствии родительской любви мальчик тоже не мог. Он знал, как сильна эта любовь. Все понимал. Не знал только, что делать. В отчаянии он написал в те годы две драмы – «Люди и страсти» и «Странный человек». Драмы, конечно, слабые, юношеские, но показывающие реальное положение дел в доме Арсеньевой. Всю эту кошмарную борьбу за собственность – ребенка – между отцом и бабушкой. Елизавета Алексеевна выведена там как женщина жестокая и властная, а Юрий Петрович – как слабый, хотя и любящий сына человек.
Тексты драм настолько автобиографические, что угадывать и доискиваться прототипов героев не нужно. Более того, предваряя драму «Странный человек», Мишель написал, что желает, чтобы его герои были узнаны! Хотя там-то как раз герои типированы менее явно, чем в «Люди и страсти», – место жестокой бабки занимает жестокий отец, и распря идет не между отцом и бабушкой, а между отцом и матерью. Во второй драме отношения между бабкой и отцом выстроены как и в реальности – вплоть до тех, очевидно, разговоров, которые велись при Мишеле. Упоминается и безжалостное завещание Арсеньевой, разделившей отца и сына, и доверчивость отца, и стоимость образования героя, и даже игра Арсеньевой в старую немощную женщину.
Устами дядюшки героя передается и история разъединения отца и сына, списанная с его собственной:
«За месяц перед смертью твоей матери (еще тебе было три года), когда она сделалась очень больна, то начала подозревать Марфу Ивановну в коварстве и умоляла ее перед Богом дать ей обещание любить Николая Михалыча как родного сына, она говорила ей: „Маменька! он меня любил, как только муж может любить свою супругу, замените ему меня… я чувствую, что умираю“. Тут слова ее пресекались, она смотрела на тебя, молчаливый, живой взгляд показывал, что она хочет сказать что-то насчет тебя… но речь снова прерывалась на устах покойницы. Наконец она вытребовала обещание старухи… и скоро уснула вечным сном… Твоя бабушка была огорчена ужасно, так же как и отец твой, весь дом был в смущении и слезах. Приехал брат старухи, Павел Иванович, и многие другие родственники усопшей. Вот Павел Иваныч и повел твоего отца для рассеяния погулять и говорит ему, что Марфа Ивановна желает воспитать тебя до тех пор, пока тебе нужна матушка, что она умоляет его всем священным в свете сделать эту жертву. Отец твой согласился оставить тебя у больной бабушки и, будучи в расстроенных обстоятельствах, уехал со мною. Вот как это все началось… Через 3 месяца Николай Михалыч приезжает сюда, чтоб тебя видеть, – приезжает – и слышит ответы робкие, двусмысленные от слуг, спрашивает тебя – говорят нет… он вообразил, что ты умер, ибо как вообразить, что тебя увезли на то время в другую деревню. Брат сделался болен, душа его терзалась худым предчувствием. Ты с бабушкой приезжаешь наконец… и что же? Она охладела совсем к нему. Имение, которое Марфа Ивановна ему подарила при жизни дочери и для которого он не хотел сделать акта, полагаясь на честное слово, казалось совсем уже не в его распоряжении! Он уезжает и через полгода снова здесь является… слушай дальше: когда должно твоему отцу приехать – здешние подлые соседки, которые получили
«Я здесь как добыча, раздираемая двумя победителями, и каждый хочет обладать ею», – страдает герой Лермонтова. Бабка клевещет на отца, отец обвиняет бабку, наконец, когда юноша решается принять сторону отца, бабка запускает хитрую и умную ложь, обвиняя героя в неблагодарности, отец, поверив лжи, его проклинает, предмет дележа не выносит этого кошмара и погибает. Убивает себя, потому что не может жить с отеческим проклятием.
Лермонтов себя не убил. Он убил своего героя. И таким способом смог пережить то ужасное положение, в котором вдруг оказался. Да и молодость брала свое, и новый 1832 год он встретил на маскараде в Благородном собрании. Даже пришел туда в костюме астролога и раздавал дамам экспромты с предсказаниями. Но мысли о смерти стали главными мыслями и для 1831, и для 1832 года. Смерть начинает у него принимать все более конкретный облик. Она связана с мыслями о матери, отце, отверженности в любви.
Юрий Петрович болел чахоткой – тем же недугом, от которого умерла мать Лермонтова. Испытания последних лет – тяжелое финансовое положение (пришлось закладывать имение), нежелание Арсеньевой «уступить» ему сына, страх самого Мишеля обидеть бабку, согласившись уехать с отцом в Кропотово и – бросить постылый университет, ускорили развитие болезни. Он умер, по одним сведениям, 1 октября 1831 года, по другим – в начале 1832 года, но точно до мая, когда занимавшийся делами Елизаветы Алексеевны Григорий Васильевич Арсеньев писал в тульское Дворянское собрание с просьбой внести Михаила Юрьевича в дворянскую родословную книгу Тульской губернии.
И был оглашен текст его завещания:
«Во имя Отца, Сына и Св. Духа. Аминь.
По благости Милосердного Бога, находясь в совершенном здравии души и тела, нашёл я за нужное написать сие моё родительское наставление и, вместе, завещание тебе, дражайший сын мой Михаил, и, как наследнику небольшого моего имущества, объявить мою непременную волю, которую выполнить в точности прошу и заклинаю тебя, как отец и христианин, будучи твёрдо уверен, что за невыполнение оной ты будешь судиться со мною перед лицом Праведного Бога. Итак, благословляю тебя, любезнейший сын мой, Именем Господа нашего Иисуса Христа, Которого молю со всею тёплою верою нежного отца, да будет Он милосерд к тебе, да осенит тебя Духом Своим Святым и наставит тебя на путь правый: шествуя им, ты найдёшь возможное блаженство для человека. Хотя ты ещё и в юных летах, но я вижу, что ты одарён способностями ума, – не пренебрегай ими и всего более страшись употреблять оные за что-либо вредное или бесполезное: это талант, в котором ты должен будешь некогда дать отчёт Богу!.. Ты имеешь, любезнейший сын мой, доброе сердце – не ожесточай его даже и самою несправедливостью и неблагодарностию людей, ибо с ожесточением ты сам впадёшь в презираемые тобою пороки. Верь, что истинная нелицемерная любовь к Богу и ближнему есть единственное средство жить и умереть покойно.
Благодарю тебя, бесценный друг мой, за любовь твою ко мне и нежное твоё ко мне внимание, которое я мог замечать, хотя и лишён был утешения жить вместе с тобою.
Тебе известны причины моей с тобой разлуки, и я уверен, что ты за сие укорять меня не станешь. Я хотел сохранить тебе состояние, хотя с самою чувствительнейшею для себя потерею, и Бог вознаградил меня, ибо вижу, что я в сердце и уважении твоём ко мне ничего не потерял.
Прошу тебя уверить свою бабушку, что я вполне отдавал ей справедливость во всех благоразумных поступках её в отношении твоего воспитания и образования и, к горести моей, должен был молчать, когда видел противное, дабы избежать неминуемого неудовольствия.