Проклятие Неферет
Шрифт:
Тем вечером я старательно оделась к ужину в мое самое скромное платье. Отец едва взглянул на меня, без конца говоря о банке, об угрожающем состоянии городских финансов и грядущей Всемирной выставке. Я редко что-то говорила. Я скромно кивала и издавала звуки согласия, когда он прерывался. Он пил бокал за бокалом тайком разбавленного водой вина и съел массу бараньих стейков с кровью.
Его взгляд ни разу не задержался на мне, пока он не встал и не пожелал мне спокойной ночи. Я видела, что даже разбавленного вина было достаточно, чтобы его щеки запылали.
– Спокойной
Его обжигающий взгляд переместился с моих глаз на губы. Я сжала их, желая, чтобы они были не такими полными, не такими розовыми.
Потом он поднял взгляд от моих губ к высокому лифу платья. И затем, совершенно неожиданно, он снова посмотрел мне в глаза.
– Прикажи кухарке чаще готовить баранину. И пусть прожарка в следующий раз будет точно такой же, как сегодня. Сегодня было очень вкусно, - произнес он.
– Да, Отец.
– Мой голос оставался мягким и тихим.
– Спокойной ночи, - повторила я.
– Ты знаешь, что у тебя глаза матери.
Меня чуть не вывернуло наизнанку.
– Да. Я знаю. Спокойной ночи, отец, - сказала я в третий раз.
Наконец, больше не произнеся ни слова, он покинул комнату.
Я пошла в свою спальню и села на свое место у окна, аккуратно сложенные велосипедные панталоны лежали у меня на коленях. Я смотрела, как восходит луна, и, начиная свой путь, поднимается по небу, и, когда стемнело окончательно, я тихо и осторожно спустилась по лестнице и вышла через заднюю дверь, ведущую в наш сложный сад. Когда я проходила мимо большого фонтана в виде быка, я сделала вид, что я просто являюсь одной из теней, окружающих его — не живое существо… не девушка, которая может быть обнаружена.
Я подошла к сараю и нашла там лопату. Позади сарая, на краю нашей собственности, я подошла к груде гниющего компоста, который рабочие использовали в качестве удобрения. Не обращая внимания на запах, я копала, углубляясь, пока я не стала уверена, что они будут надежно спрятаны. И я зарыла туда свои панталоны.
Потом я вернулась с лопатой и вымыла руки в бочке с дождевой водой. Затем я подошла к каменной скамье под ивой. Я сидела в пределах ее темного, утешительного занавеса и ждала, пока живот успокоится. Потом я посидела еще немного, позволяя теням и темноте ночи успокоить меня.
***
Пусть и не на велосипеде, я ходила к Камилле в три раза чаще, чем раньше. Мы совершали небольшие прогулки по Южной Прэри-Авеню в особняк Элкотт. В два из этих трех раз ей и мне удалось прогуляться к озеру, желая мельком увидеть волшебный мир, созданный из воды и песка.
Иногда горничная госпожи Элкотт передавала мне срочные сообщения о том, что я была необходима дома. Когда я возвращалась домой, там всегда было что-нибудь обычное, а не что-то срочное. И каждый вечер отец пил запоем, его горячий пристальный взгляд, сосредотачивался на мне все чаще.
Итак, как вы видите, для меня было безумием пойти к Камилле в третий раз. Разве это не безумие делать снова и снова что-то, и ожидать другого исхода? Разве это не делает меня сумасшедшей?
Но я не чувствую себя безумной.
Возможно, у меня приступ истерики.
Но у меня не перехватило дыхание, я не ощущаю слабости, и горячие слезы меня не душат. Итак, холодность моего темперамента еще больше доказывает, что я сумасшедшая? Или может быть, я чувствую себя так же, как любая девушка после безвременной смерти матери? Пылающий взгляд отца — просто симптом горя вдовца? У меня ведь и в самом деле глаза матери.
Правдой было то, что я не могла не общаться с Камиллой и то, что я так много упустила в жизни. В этот день я опять навестила Камиллу. В этот раз мы не пытались уйти куда-нибудь из дома Элкоттов. По молчаливому соглашению между нами, мы знали, что визит внезапно закончится, когда придет Карсон, чтобы сопроводить меня домой. Камилла обняла меня и велела подать чай в бывшей детской, теперь переделанной в гостиную для дочерей Элкоттов, оклеенную розовыми обоями. Когда мы остались одни, Камилла схватила меня за руку.
– Эмили, я так рада тебя видеть! Когда я пришла к тебе в среду, слуга твоего отца сказал мне, что тебя нет дома. То же самое он мне сказал и в прошлую пятницу.
– Я отсутствовала.
– Я скривила губы и прочувствовала это слово.
– В оба этих дня я была в унылом Маркет Холле, прислуживая чикагским бездомным.
Ровные брови Камиллы нахмурились:
– Но ты не была больна?
Я фыркнула.
– Больна, но не телом, а разумом и сердцем. Отец словно ждет от меня, что я займу мамино место во всех смыслах.
Камилла взмахнула своими нежными пальцами.
– Я так счастлива! Я думала, что у тебя воспаление лёгких. Знаешь, Эвелин умерла от него на прошлой неделе.
Я почувствовала, как содрогнулась от шока.
– Я не знала. Мне никто не сказал. Какой ужас… это так ужасно.
– Не бойся. Ты выглядишь такой же сильной и красивой, как всегда.
Я покачала головой.
– Красивой и сильной? Я чувствую себя так, как будто мне одна тысяча лет, и что весь мир прошел мимо меня. Я скучаю по тебе, я так сильно скучаю по моей прежней жизни!
– Мама говорит, что ты делаешь то, что является более важным, чем просто игры девочек, и я знаю что, она, должно быть, права, — быть хозяйкой великого дома это очень важно.
– Но я не хозяйка великого дома! Я, скорее всего, раб, чем кто-либо ещё.
– Я чувствовала себя так, как будто была готова взорваться.
– Мне даже не дозволено иметь чуточку свободы.
Камилла попыталась подбодрить меня своим радостным лицом.
– Сейчас — середина апреля. Через две недели будет уже шесть месяцев со дня смерти твоей матери. Тогда ты будешь свободна от траура и будешь в состоянии воссоединиться с обществом.