Проклятие Пифоса
Шрифт:
Ске Врис снова провела его к центру ложи. Улыбка женщины лучилась неземной радостью. Каншелю показалось, что не только для него одного сегодняшнее событие имело особое значение. Лицо послушницы сияло триумфом непреложной судьбы. Песнь звучала с невероятной силой. Эта ночь будет кульминационной. Возможно, думал Иерун, что, предавшись чувственной перегрузке восхвалений, он исполнит нечто важное не только для себя, но и для всех этих людей. Возможно, в какой-то момент они поняли, что их ритуалам чего-то не хватает. Теперь же он принес им истину Императора, и их поклонение обретет истинную цель.
Высокий жрец в капюшоне стоял на своем
— Ты принес икону? — вопросил жрец.
Казалось, цивилизации родились и пали, прежде чем Иерун совладал со своим языком.
— Нечто другое, — и он показал «Лектицио Дивинитатус».
Тишина. Вселенная замерла. Каншель застыл в лимбе, наполненном бесконечностью возможных смыслов. Вокруг проявляло себя нечто грандиозное, и значимость его нависала над человеком, простираясь за грани восприятия. Он сгинул в ее тени, и тишина наполнила его холодом. Что он наделал? Оскорбил кого-то? Но как?
Рука протянулась в лимб, и мир вокруг нее вновь слился воедино. Каншель снова обрел способность видеть. Время продолжило свой бег, но тишина осталась. Верховный жрец взял предложенную книгу, обращаясь с ней с благоговейным почтением. Он поднял ее к потолку ложи и произнес:
— Слово.
Тишина взорвалась хоровым криком — мощным, словно пробудившийся вулкан, абсолютным выражением наивысшего восторга. Иерун расплакался от радости — ведь у него все так хорошо получилось. Эффект от книги превзошел его самые смелые надежды. Впервые за всю свою жизнь он осознал, что даже у него, самого незначительного из слуг, есть судьба и что его роль в великом плане Императора может быть гораздо важнее, чем дозволяет его положение.
Жрец сделал шаг назад. Он опустился на колени и аккуратно положил «Лектицио» в центр пола. Растрепанная, рваная и мятая книжка превратилась в сосредоточение света. Она стала чем-то большим, чем просто слова на пергаменте, чем учение, чем символ. Каншель видел в ней творение и источник сил за гранью его понимания. Сама Галактика вращалась вокруг этой книги. Былое, настоящее и будущее — все обрело в ней свое отражение. Возвышенная радость Иеруна смешалась с благоговейным трепетом, но с ним же пришел и страх. Что такое один маленький человек? Ничто. Он слишком мал, а смысл — бесконечно велик. И если Каншель присмотрится, силясь его познать, то необъятное знание попросту разорвет его в ничто.
Но так ли это ужасно? Разве не будет это кульминацией всей его жизни? Разве это не величайшее из его свершений, о каких он даже не смел мечтать? Какой смысл жить дальше в постоянном упадке, зная только разочарование?
Жрец снова протянул руки, приглашая Каншеля присоединиться к книге, узнать все, принять дар высшего откровения. В этот раз Иерун не колебался.
Но нет. Не шагнул. Его мозг отправил команду. Нервные импульсы достигли ног. Но его тело утратило единство и реагировало медленно. И в той временной пропасти между мыслью и действием на мир опустилась тень. Плавный поток голосов нарушила резкая и безжалостная какофония машин. Взревели двигатели. Затопали тяжелые сапоги. Голос, в котором не звучало даже эха человечности, отдавал приказы.
Паутина света разлетелась и погасла. Песнь умерла. Реальность вокруг Каншеля вернулась на круги своя. Задыхаясь от потрясения, он оступился — сначала от слабости, а затем под натиском толпы, что хлынула из ложи, подгоняемая гневом ходячего оружия, явившегося вершить судьбу людей.
— Вашим суевериям конец, — провозгласил Аттик. — Как и моему терпению. И этому поселению. Всему. Конец.
Каншель рухнул на четвереньки. Его голова гудела от ударов бегущих ног. Он свернулся клубком, пытаясь закрыться от них. Но продолжались они недолго. Даже самые преданные из колонистов поспешили подчиниться кошмарным гигантам. Только верховный жрец и Ске Врис демонстративно не торопились. Подняв голову, Каншель увидел, как двое проходят мимо нависающего над ними Аттика. Ске Врис опустила голову в знак почтения, а жрец, так и не снявший капюшон, шагал ровно. Но в конце концов и они тоже вышли в ночь. Слуга остался в ложе наедине с капитаном Железных Рук.
— Мой господин, — прошептал Каншель. Он не сделал ничего дурного. На самом важном, духовном уровне он понимал, что поступил правильно. Но в царстве мирских законов и в глазах самого холодного из легионеров он пересек черту. Иерун не просил о прощении. Он не предаст истинность своей веры.
Все равно для некоторых существ прощение стало чуждым понятием.
— Что ты возомнил о себе, слуга? — потребовал объяснений Аттик. Низкий электронный голос, едва различимый за рокотом двигателей транспортов, поистине ужасал.
Каншель открыл было рот, но не смог выдавить ни звука. Говорить нечего. Никакая правда, ложь или мольба уже ничего не изменят, и никакие слова не остановят приход ночи.
В ложу вошел Гальба и встал рядом с Аттиком.
— Капитан, — доложил он, — мы всех собрали. Если вы хотите обратиться к ним…
Аттик повернулся к сержанту.
— Я не собираюсь говорить с этими кретинами. Но я вдолблю им, что их ждет.
Он ушел. О Каншеле забыли. Слуга был настолько ничтожен, что не стоил и пары лишних секунд внимания легионера.
Гальба остался на месте и посмотрел вниз.
— Поднимайся, Иерун.
Каншель с трудом подчинился.
— Что ты здесь делал? — вопрос Гальбы не был риторической угрозой. Сержант был искренне озадачен.
Каншель не сознавал истинного смысла поклонения, пока не принял учения «Лектицио Дивинитатус». Но прежде он испытывал нечто схожее, и объектом его преданности был Гальба. Из всех Железных Рук на «Веритас феррум» он единственный снисходил до слуг, признавая присутствие слабых смертных. Ему не была чужда доброта. В любой ситуации он всегда старался проявить понимание или хотя бы сочувствие мельтешащим под ногами жалким созданиям, что выполняли подсобные работы на великом корабле. Бессмысленность удержала Каншеля от ответа Аттику. Он знал, что Гальба отнесется к новой истине своего слуги не лучше капитана. Но еще он знал, что должен быть честен со своим господином.