Проклятие рода
Шрифт:
– Ну и что?
– Ничего! Шпион уехал в Улеаборг и не вернулся оттуда. Может, утонул. И после этого ты хочешь, чтобы я верил любым россказням о якобы измене твоей королеве тебе? Сколько раз покушались на тебя самого, сколько раз поднимались восстания против тебя… Любая ложь становится очень правдоподобной, если в ней присутствует крупица истины! Но мутный поток не станет чище, если в него выплеснуть ковш родниковой воды! Разве Сванте Стуре не был обручен с Маргарет, когда ты разорвал их помолвку и забрал ее себе в жены? Разве это не правда? Что стоит лишь намекнуть на то, что их роман продолжился за твоей спиной? Ничего не стоит! Потому что ты в это сразу поверишь! Как поверишь тут же и в то, что принц Юхан не твой сын! Ах, какая романтическая и, главное, правдоподобная история бы получилась! Все знают твои слабые стороны, мой король, - невесело усмехнулся Олаф, -
– Я не хочу прослыть рогоносцем! – Прорычал король. – Это вопрос чести!
– Черт бы вас побрал с вашей честью! Вы так с ней возитесь…
– Тебе этого не понять! – Презрительно хмыкнул Густав.
– Куда уж мне, сыну кузнеца… Благородные рыцари, благородные дамы… Только откуда у вас такое количество незаконнорожденных детей? Слово «честь» на мой взгляд простолюдина, слишком мало соотносится с такими понятиями, как мораль, нравственность, целомудрие, зато стоит совсем рядом со словом «смерть». Вы готовы убить любого и умереть сами за один лишь взгляд, неосторожно оброненное слово, сплетню, я уже не говорю о лжи и клевете. Как же легко отобрать у вас жизнь! У того же Сванте Стуре, лишенного тобой невесты, более чем достаточно оснований, чтобы всадить тебе кинжал в спину!
– Стуре – сопляк! – Король уселся рядом с бывшим советником на скамью и сплюнул на пол.
– Я сказал - в спину, Густав.
– Все равно сопляк!
– Хорошо, ты поверишь в любую сказку, затрагивающую твою честь, убьешь кого-нибудь, например, свою жену, выберешь себе следующую, отобрав ее у другого, а он окажется не сопляком. И что дальше? Нет короля Густава Ваза, нет наследников, потому что я в таком случае не дам и эре за жизнь малолетнего Эрика, нет и нашей Швеции… Ты забыл или не знал никогда одну древнюю римскую мудрость о том, что жена Цезаря всегда вне подозрений! Кстати, ты спрашивал свою жену?
Густав помолчал и буркнул:
– Спрашивал!
– Надеюсь она еще жива? – Снова усмехнулся бывший советник.
– Она третий день валяется перед распятием и твердит одно и то же, что не изменяла мне.
– Вот видишь! Она не самоубийца! Она родила тебе уже двоих - мальчика и девочку, и родит еще.
– Да уж, я позабочусь об этом.
– Не сомневаюсь, Густав. Скорее всего, ты ее посадишь под замок и заставишь рожать до изнеможения, чтобы быть уверенным в том, что все дети твои. Но при этом червь сомнения тебя будет грызть теперь всегда! Из-за одного нелепого слуха, запущенного с безусловным тайным умыслом.
– Почему ты не донес мне об этом?
– Каюсь! Сделал глупость, или испугался, зная твой нрав. Ты внушаешь ужас, оттого приходится продумывать до мелочей каждый шаг, каждое слово, ибо все чревато вызвать твой гнев, и в таких условиях ошибок не избежать. Но ты их не прощаешь никому! Не могу сказать, что пересилило – страх или осторожность. Или и то и другое вместе. Предпочел убить, чтобы глупая сплетня не поползла дальше.
– А она все равно поползла!
– Я не виноват в этом, Густав. Я сделал все для того, чтобы она умерла с тем священником.
– Значит, кто-то слышал еще!
– Ты прав! – Покачал головой и развел руками в стороны Петерссон. – И у стен есть уши.
– Ладно! – Король поднялся на ноги. – Я оставлю тебе жизнь. Но за то, что ты не донес мне, будешь наказан. Внесешь в казну деньги, я потом скажу сколько, и я не хочу больше видеть тебя своим советником. Будешь заведовать школами. Когда святоши лезут в политику – не жди добра! Один папа римский чего стоит! Все. Прощай, Олаф! – Густав повернулся и быстро покинул камеру, ни разу не оглянувшись на бывшего советника, печально смотревшего ему в спину. Петерссон прошептал беззвучно:
– Упрямый осел! А ведь проклятье убитой тобой Катарины начинает сбываться, Густав… Если та исповедь была правдой, то Маргарет и
Конец третьей книги.
Книга четвертая. ВОЗДВИГНУ НА ТЕБЯ ЗЛО!
Глава 1. Виттенберг. 20 лет спустя.
Унылые бранденбургские поля сменились пышными лесами Саксонии и повозка с семейством Веттерманов покатила дальше, все ближе и ближе к Виттенбергу, возвращая Иоганна в годы юности. Трепет и волнение охватывали пастора в предвкушении встречи с маленьким городом, сыгравшим такую важную поворотную роль не только в его судьбе, но и в жизни миллионов людей, населявших Северную Европу. К томительной радости ожидания добавлялась гордость, что он едет не один, а с любимой женой и сыном, который достоин своего отца и, (Иоганн не сомневался в этом), даже превзойдет его своими успехами в познании мудрости Божьей и человеческой. Все складывалось удачно, но состояние, в котором пребывала Агнес после ужасного потрясения от встречи и, главное, казни своей бывшей подруги Сесиль, удручало пастора. Она разрыдалась один единственный раз там, еще в Штральзунде, но после этого словно иссохла. Всю дорогу женщина сидела, сжавшись в комок и забившись в угол повозки. Разговорить ее не удавалось никому, ни мужу, ни сыну. Она почти не притрагивалась к еде и отвечала на все их вопросы либо жестами, либо покачиванием головы. Ее взгляд стал сух и безразличен ко всему. Иоганн пересаживался к жене, обнимал за плечи, гладил, что-то шептал на ушко, уговаривал поплакать, стараясь тем самым облегчить страдания, но все тщетно. Уже перед самым Виттенбергом, обозначившимся устремившимися в небо острыми шпилями церквей и длинными оборонительными валами, которые предстояло объехать, ибо с северной стороны городских ворот не было, пастор радостно обернулся к жене, чтобы сообщить об окончании их долгого путешествия, но его улыбка тут же исчезла. Было еще достаточно светло, и Иоганн мгновенно заметил нездоровый румянец, неожиданно выступивший на бледном доселе лице Агнес. Он тут же подсел к ней, дотронулся губами до лба, взял ее руки в свои и почувствовал пугающий жар, исходивший от жены. Его сердце сжалось от страха, что она серьезно заболела.
– Андерс! – Он окликнул сына. Юноша, сидевший рядом с возницей, оглянулся. – Поройся в наших вещах и найди скорее зимнюю шубку матери. Ее надо одеть потеплее. Кажется, она больна.
Обеспокоенный сын немедленно исполнил просьбу отца. И вот они уже вдвоем сидят рядом с закутанной в собачий мех и дрожащей от озноба Агнес. Как медленно тянется время, как неторопливо едет их повозка, ведь им надо скорее оказаться в городе и найти первого же врача или на худой конец аптекаря, чтобы облегчить ее страдания. Быстрее, еще быстрее, возница! Вот они уже внутри городских стен, длинная Коллегиенштрассе, Августинская обитель, дома Лютера и Меланхтона, университет, дальше, дальше, все потом, позднее, сначала Агнес. Наконец, приехали! Пастор просит хозяина скорее послать служанку в аптеку. Ближе всего, кажется та, что в доме Кранаха . Сказать, чтоб взял лучшие лекарства от простуды, сколько бы они не стоили. Тот подозрительно косится на больную, но выполняет просьбу Веттермана. Сын остается внизу с вещами, а Иоганн на руках вносит Агнес в отведенную им комнату на втором этаже, осторожно опускает на кровать, тщательно укутывает снова. Она ничего не говорит, только тяжело дышит. Веттерман чувствует, как с каждой минутой она слабеет, становится все горячее и беспомощнее. Господи, только бы не… Иоганн даже не произносит этого слова, означающего приговор.
– Позвольте мне! – Он слышит голос за спиной, оглядывается, видит, что в комнату вошел незнакомый господин в черном с полуседой бородкой клином и равнодушными серыми глазами. Врач, догадался Иоганн, поднялся с колен, уступая ему место подле Агнес.
Лекарь наклонился, откинул меха, тыльной стороной ладони коснулся лба женщины, потом его рука скользнула ниже, пальцы прощупали за ухом, с одной стороны, с другой, шею, проследовали дальше к вырезу платья, пробежали по впадинам ключиц, ушли под материю к подмышкам… Иоганн отвел глаза в сторону, уставился в стену. Он не мог этого видеть. Как страшно ожидание, как медленно тянется время… Пастор услышал тихое покашливание и стремительно обернулся. Господи, только не…