Проклятие визиря. Мария Кантемир
Шрифт:
Попало и ей — дубинка скользнула и больно опустилась на её плечо.
Но она всё-таки перехватила руку Петра, и он ошалело заглянул в её спокойные карие влажные глаза.
— Убьёшь ведь, — тихо сказала Екатерина, — а Артемий человек полезный, весь поход подготовил как нельзя лучше. Рассуди сам...
И Пётр остыл.
Выронил свою палку, зажал голову руками и сел на бухту — круг сложенного витком каната.
Екатерина подошла к нему, обняла, прижала к себе, увела в каюту, уложила в койку и сидела рядом часа три, всё время меняя руки на лбу Петра.
Волынского унесли,
Он долго болел, оказались сломаны три ребра да голова пробита, а уж кровищи вытекло так много, что во всё время похода не видно было на судах столько, — долго оттирали матросы кровяные пятна на палубе царского брига, втихомолку удивляясь, как и вовсе не зашиб насмерть своего губернатора царь...
Пётр проснулся после порки свежим и бодрым — наверное, имели какую-то магическую силу руки Екатерины, если она лишь одна могла успокоить его, положив руки ему на голову.
30
Шкут (шкот) — тяжёлое речное плоскодонное судно.
Он это знал и потому всё больше ценил свою старушку, как называл он тридцативосьмилетнюю Екатерину.
И тупо ныло в груди: неужто придётся расстаться с ней, заточить в монастырь?
А иного выхода не было: если только принесёт Мария мальчонку да выходит его, он будет вынужден признать его своим законным сыном, а там...
Он не додумывал эти мысли, они проносились смутно, словно тающее под солнцем облако, но знал, что когда-нибудь ему придётся всё решить.
И снова приходила ему на ум Мария — тоненькая, любящая, чистая, удивительная, умеющая делать всё, что полагается настоящей императрице, образованная и деликатная, — словом, никакого сравнения с Екатериной.
Вот только руки её, Екатерины, смиряющие его приступы, её покорные ласковые взгляды, которыми умела она одна во всём свете усмирять его взбурлившую кровь...
Но он давно уже не заходил к ней, не ложился с ней — сравнение её с Марией всегда держало его в отдалении от супруги...
Екатерина послала сказать губернатору, что государь «обмыслился» и готов снова принять Артемия в свою милость, и едва Волынский встал на ноги, как отправился на флагманский корабль Петра.
Рюмка токайского завершила дело прощения и милости...
Кантемир не был при разборке с Волынским, но придворные сплетники передали ему со всеми подробностями эту ужасную сцену.
И Дмитрий Константинович вновь задумался о том, что весь он, и жена его, и старшая дочь находятся всецело во власти неистового, самолюбивого, не знающего удержу своим чувствам государя.
От дочери же до сих пор не было никаких известий...
А Мария между тем наслаждалась безмятежным существованием в губернаторском доме. Больше всего любила она читать, устроившись где-нибудь на скамейке в тени дерева, или прогуливаться по тенистым аллеям губернаторского сада. Доктор не оставлял её без внимания ни на минуту — постоянно расспрашивал
Шёл седьмой месяц беременности Марии, когда она немного простудилась на сквозняках при всех открытых дверях и окнах дома.
И Поликала понял, что наступил благоприятный момент для выполнения сурового задания Толстого...
Каждый день Поликала осматривал Марию, давал ей пить отвары из трав и приправ, остужая горькое питьё.
Она морщилась, кривилась, но боялась лихорадки, слегка встряхнувшей всё её тело, и потому послушно пила настои.
Травы, вызывающие преждевременные роды, употреблял Поликала, но давал их небольшими дозами, чтобы успеть всё сделать до семи месяцев, пока преждевременные роды не вызовут ни у кого подозрения...
Этот «добрый» лекарь поселился в губернаторском доме вместе со всеми домочадцами Кантемира, чтобы в случае чего быть наготове.
В одну из ночей он совершенно не смыкал глаз: по его расчётам, всё должно было произойти именно сегодня — и седьмой месяц беременности закончится, и питьё обнаружит свою действенность.
И верно: ближе к полуночи Мария вдруг проснулась от жаркой боли внизу живота.
Едва застонала, боясь разбудить домочадцев.
Но Поликала тут же возник на пороге её спальни, освещённой лишь лампадой под образами да одинокой свечой в жестяном шандале, стоящей на прикроватном столике.
— Что? — только и спросил он, подойдя к постели Марии.
— Горю вся, — сухими губами прошелестела Мария, — и боль сильная в низу живота. Неужели пришло время?
Поликала покачал головой.
— Всего-то семь месяцев, — нетвёрдо произнёс он, — вроде бы ещё и не должно рожать.
И тут Мария не выдержала, закричала в полный голос, на весь дом.
Но никто не откликнулся на этот громкий крик — первый сон был силён в губернаторском доме.
Лишь Анастасия, мачеха Марии, слегка заворочалась на своей мягкой постели: то ли привиделось что во сне, то ли глухой стон донёсся...
Мария извивалась, боль внизу живота разрывала ей внутренности, она заливалась испариной и чувствовала, что вот-вот отдаст Богу душу.
Поликала стоял над ней, готовый ко всему.
Он знал Марию с детства, принимал её у Кассандры, жены Кантемира, любовался этой девочкой, словно сухонькой вышедшей из лона молдавской господарши, тогда ещё просто жены заложника, дипломата и посла в Стамбуле.
Видел, как она росла, хорошела, как становилась не по годам разумным и резвым ребёнком.
Все её недуги лечил он, все её слабости знал наперечёт.
Его и в Россию взял с собой Кантемир, зная, что не найдёт лекаря лучше, чем этот высланный с острова Кипр грек, приютившийся в доме семейства Кантемиров, обласканный и облагодетельствованный.
Его же и рекомендовал Петру Кантемир как доктора толкового, умелого, и со временем Поликала стал вхож и в царское семейство, лечил девочек Екатерины от озноба и горячки, сыпи и красноты.
А вот теперь Кантемир и сам царь доверили ему наблюдение за беременностью Марии как самого драгоценного для них обоих существа.