Проклятый берег

Рэйтё Енё

Часовой у ворот взял в руки синюю бумажку, отодвинулся в сторону – и у меня мороз пробежал по спине: в ворота вошли одетые в штатское капитан и Чурбан Хопкинс… Альфонс тоже увидел их.

– Жарковато, – равнодушно протянул Альфонс.

– Угу… – ответил я и закурил сигарету. Капитан заметил нас, сделал было движение, но Чурбан схватил его за руку и отдернул назад. Потом он сделал жест, явно обозначавший, что капитан – глухой.

Что это еще за новый фокус?

– Эй, новенькие! Ищете кого-нибудь? – крикнул

им Альфонс.

– Без тебя найдем, – грубо ответил Чурбан, снова что-то показал рукой и потащил капитана за собою.

Что значит все это представление?

Мы лениво развалились на скамейке, вытянув усталые ноги, с виду совершенно безразличные. Что бы это могло быть? Их уже ищут? Они вступили в легион?… Если Хопкинс не подойдет к нам, выходит – дело у них дрянь. Это будет означать одно: они не хотят впутывать еще и нас.

Чуть позже к столовой подошел капрал. Он обратился к собравшимся вокруг солдатам:

– Кто из вас знает норвежский язык?

К моему великому изумлению Альфонс вскочил с места.

– Я!

– Пойдешь со мной!

Они пошли. Отстав на несколько шагов, я двинулся за ними вслед.

Форт Сент-Терез – настоящий солдатский муравейник. Особенно в такое время года, когда готовятся военные экспедиции. Пехотинцы, саперы, легионеры, черные сенегальские стрелки, даже привезенные из Индокитая солдаты-аннамиты кишели на крепостном дворе. Одна рота уходила, появлялась другая. Здесь их расформировывали и формировали заново, забирали людей из одних частей и переводили их в другие, короче говоря, это был как бы сборный пункт всей армии со всем присущим ему вавилонским столпотворением суеты, выкрикиваемых приказов, маршировок и перекличек.

За столовой терпеливо переминались с ноги на ногу

Чурбан Хопкинс и капитан.

– Вы – норвежец? – спросил сержант у Альфонса.

– Так точно.

– Спросите у них, в какую, собственно, часть они присланы.

Альфонс, с непринужденной элегантностью разговаривавший на всех языках мира, что-то произнес. Как потом выяснилось, это означало:

– Вы вступили в легион?

Капитан, неплохо владевший северными языками, ответил:

– Нет. Просто явились со служебной запиской. По-моему, пытаться укрыться здесь – дело безнадежное.

– Что это за пантомиму устраивал нам Хопкинс, и почему вы делаете вид, что не знаете французского языка?

– Потому что лгать я не намерен ни в коем случае. Наш друг предложил, чтобы в таком случае я не говорил вообще, и сказал, будто я норвежец, не умеющий говорить по-французски. Жаль, если мы и вас впутаем в это дело.

– Мы и так уже завязли в нем по уши…

– Ну? – нетерпеливо спросил сержант.

– Этот человек рассказывает очень любопытные вещи. Он – исполнитель норвежских народных песен, который вступил в легион, потому что с большой любовью относится к Франции. Ему хотелось бы получить

скрипку, чтобы иметь возможность заниматься иногда музыкой.

– Вы рехнулись! Спросите, куда у него назначение? В разговор вмешался Хопкинс.

– Когда я встретился с ним, он как раз шел от полкового врача. Мне один санитар сказал.

Альфонс понял намек и обменялся несколькими фразами с капитаном. Позже я узнал, что сказано было:

– Вы не знаете, господин капитан, к чему это клонит Чурбан?

– Он хотел бы попасть в госпиталь.

– Не годится, все быстро раскроется.

– Я тоже так думаю.

– Может быть, если сделать иначе… – Он повернулся к сержанту. – Говорит, что прибыл вчера на том корабле, где был случай холеры…

– Что?!. Скажите этому психу, чтобы он немедленно отправился в дезинфекционную… И этот толстый подонок тоже пойдет вместе с ним… Я сам прослежу за этим… Марш! Марш!.. Гнусность-то какая!..

Сержант исчез вместе с новенькими.

– Чего ради ты подвел их под карантин?

– Там нет проверки документов, записи, инспекций. Они сумеют немного переждать, а разной одежды там столько, что я просто разочаруюсь в Хопкинсе, если он не стянет что-нибудь подходящее.

Хопкинс, однако, никогда не разочаровывал своих друзей. Уже вечером мы увидели Чурбана в казарме играющим в карты с какими-то кавалеристами. На нем была сливово-синяя форма суданских стрелков и даже медаль на груди – великолепное начало военной карьеры, если вспомнить, что еще утром он ходил в штатских.

– Сто чертей! Дверь! – заорал он, когда я вошел, потому что с моря дул и впрямь-таки сильный ветер. – Кто сдает?… Каждый боится, что у него руки отвалятся, если он прикроет дверь… У меня четыре дамы, я выиграл… Не горюйте, ребята! Выше голову! Карточное счастье переменчиво…

Это верно, но только не в случае, если карты тасует Чурбан Хопкинс. Партнеры, очевидно, не знали этого. Хопкинс дымил сигарой, сдавал, заказывал вино и сгребал монеты в карман, громким хриплым голосом утешая и подбадривая игроков. Меня он не удостоил даже взглядом.

Альфонс, войдя и увидев Хопкинса, спросил:

– Ну, а норвежца куда девал?

– Что?!

– Куда норвежца девал? Ты что – глухой?

Один шеврон на рукаве у нас тут немного значит – тем более, другого рода войск.

– О каком еще норвежце речь? Не знаю и знать не хочу никаких грязных иностранцев, а ты заткнись, деревенщина, пока я тебе голову не расшиб… Дверь! – рявкнул Хопкинс и тут же запнулся, потому что на пороге стоял Потриен.

– Кто? – зловещим голосом спросил сержант. Молчание.

– Оглохли? Кто кричал?

– Я!

Я шагнул вперед. А что мне оставалось делать? Чурбан рисковал жизнью, а я, самое большее, несколькими днями ареста. Так или иначе, Потриен, увы, то и дело придирался ко мне.