Промежуточный человек
Шрифт:
— Черт знает чем здесь приходится заниматься, — сказал он мрачно. — Раньше в том же швейном ателье я чувствовал себя потерпевшим. А теперь?..
Размышления Геннадия принимали все более глубинный характер. Как же сложилась такая ситуация? Отчего всем вокруг все стало безразличным? Почему тракторист, например, работает из рук вон плохо, порой даже вредит, а директору до этого вроде бы и дела нет, ему успех этой работы как бы не важен? И Федьке не важен, и его дружку-инспектору тоже не важен, как и не важен успех дела был начальнику Дубровина в вычислительном центре. В чем тут причина?
Федьке сжечь солому
И горожанин, который вместо своей основной работы приехал никому не нужные ветки ломать, получит, сколько положено, даже больше, так как, сохранив за ним основную зарплату, за ветки ему начисляют еще по десятке в день. И директор свое получит, и районный начальник, полагающий, что из провала в животноводстве он выйдет, наломав веток, не испачкав рук в земле. Да еще за чужой счет, чужими силами…
— Обратная связь в любой системе должна быть стабильной, — говорил Геннадий. — И уж никак не субъективной.
Но, доверившись Федьке, эту самую обратную связь между человеком и обществом мы осуществляем через него. И утрачиваем, таким образом, цену всему. Это на руку Федьке, этим он пользуется. Потому что если и крестьянину платят вне зависимости от количества и полезности его труда, то уж он, Федька, за свое жалованье может быть спокоен.
— За литр минеральной воды, — продолжал рассуждать Геннадий, — мы платим столько же, сколько за литр молока. Хотя воду нужно только налить и закупорить. А молоко? Надо вырастить корову, построить хлев, заготавливать корма, кормить, холить и доить… За булку хлеба мы платим столько, что этого недостаточно даже, чтобы покрыть расходы в пекарне… А ведь все должно стоить столько, сколько стоит. Иначе что получается? Сначала мы показываем крестьянину, что его труд как бы ничего не стоит. И сам он не очень нам нужен. За ботинки, например, которые нам очень нужны, мы и платим будь здоров. Убедив таким образом крестьянина в никчемности его труда, мы начинаем изображать из себя добряков — выделяем ему средства, дотации, списываем долги за убыточность производства. Показывая ему тем самым, какие мы добрые дяди, — дали, да еще как много. Выделили, как незаработанное… Когда ручеек из «выделенных благ» доходит до той же Анны Васильевны, она воспринимает это как подарок, как жалованье, но уже не от общества, которое рассчитывается с нею за труд, а от Федьки и всех, кто стоит в совхозе над ним. И может дать или не дать. Не от того, как поработаешь, а от того, как попросишь…
Сейчас, по моим представлениям, Дубровин должен был бы достать свирельку и заиграть. Он и достал из кармана бархатный чехольчик… Но потом отчего-то снова спрятал его.
— В том-то и дело, что, нарушив обратную связь, — закончил он свой монолог, — доверив ее вместо цены и заработной платы какому-то шалопаю Федьке, мы тем самым позволяем ему вполне процветать. Создаем над его головой вполне надежную крышу… Сидя под ней и больше всего боясь скандала, он теперь и Анну Васильевну от земли пытается отлучить. Ей уже вроде бы тоже все равно, какой свекла вырастет, — все одно под снегом пропадет…
Но с Анной
Подловил стариков Федька все на том же сене. Все с той же злополучной тачкой. Застукал Анну Васильевну с Константином Павловичем на лесной поляне, где сено, украдкой накошенное и просушенное, они погрузили на тачку — целую копну, перетянули старыми вожжами и присели рядышком, чтобы перед дорогой передохнуть.
Туг и нагрянули Федька с лесником. Поймали, что называется, с поличным. Сено предложили старикам разгрузить, тачку порешили конфисковать как средство преступного хищения. А делу надумали придать крутой оборот, чтобы другим неповадно было…
Анна Васильевна испугалась не на шутку. Бог с ним, с сеном этим, с позором даже публичным, но тачка… Тачка-то была соседская, на резиновом ходу, с рессорами. На всю Уть одна, оттого бесценная.
Кинулась Анна Васильевна Федьку с приятелем уговаривать. Пустила в ход все аргументы… Верх взял, разумеется, главный ее аргумент, сводившийся к тому, что дома у нее…
Две бутылки, так и не распечатанные прошлый раз, стояли у Федьки перед глазами как наяву. Со вчерашнего шумело в голове, в желудке было муторно.
— Вы бы, мальцы, не наказывали нас, дурней старых. Вы бы лучше нам подсобили, — заискивающе упрашивала Анна Васильевна, — я бы вас и отблагодарила… И «мальцы», не устояв, согласились. И тачку эту, будь она неладна, доверху груженную, во двор соседей Дубровина прикатили. Благо почти всю дорогу с горки… Прикатив, присели в тенечке, под яблоней, поджидая, пока хозяйка сообразит на стол.
Анна Васильевна тут и сообразила… что к чему. И не смогла хоть однажды не воздать Федьке по заслугам. Скрылась ненадолго в хлеву, будто по делу, а сама стояла без всякого дела и думала о том, что жизнь у нее из-за Федьки стала вконец невыносимой. До того дошло, что в ноги ему чуть не кинулась, угощение принять умоляла. Да гори оно все синим пламенем… Вылетела вдруг взбудораженная, всклокоченная, как согнанная с насеста курица, и давай Федьку с приятелем угощать по хребтам здоровой орясиной, выбранной в хлеву.
От угощения такого «мальцы» прямо обезумели. И рванули со двора, прикрывая головы руками, спасаясь позорным бегством.
Но не столько удары как с цепи сорвавшейся бабы были им страшны, сколько ее истошные вопли на всю деревню.
— Караул!.. Жулики!.. — кричала Анна Васильевна, огревая их спины орясиной. — Народное грабят! Шпекулянты на общественном!.. Милиция!..
А вопли страшны были Федьке не оскорблением, не унижением Федькиного достоинства, не больно уж возвышенного, а самим скандалом. Тем, что люди все это видели. И понимали все именно так, как повернула Анна Васильевна. Выставлены «мальцы» были принародно жуликами, взяточниками и ворами. А вся деревня вдруг оказалась в свидетелях.
— Милиции на них нет…
И обман Анны Васильевны стал для всех не обманом, а истиной. Потому что истиной он, в сути своей, и был. Истиной, которая неизбежно должна восторжествовать. Ибо на всякую кривду есть в деревне своя справедливость…
На этом здесь все стояло испокон. И поныне стоит.
Геннадий, пересказывая мне случившееся, хохотал.
— Это тебе не козу покупать, Генка, — важно комментировал Константин Павлович. — Вот баба!.. Как даст ему орясиной, как даст… А сама людей кличет, милицию…