Промежуточный человек

Будинас Евгений Доминикович

Кто-то из городских вдруг вспомнил, какие знатные здесь места для охоты, и тут же взялся утеплять веранду, пристроенную к дому, чтобы, не стесняя стариков, приезжать сюда уже не только летом, но и в ноябре — декабре. Кто-то и вовсе принялся сооружать себе дачный домик в родительском саду… Да, отношение к Ути менялось. И главную роль здесь сыграл затеянный Сватовым с Кукевичем переворот, пусть и не свершенный по-задуманному, но обеспечивший первый толчок, который переломил в людях, выросших здесь, наплевательское отношение к своей деревеньке. Толчок этот и задал начальное движение, которое теперь уже само набирало скорость и, похоже,

было уже неостановимо.

Что до беспокойства, подхваченного кое-кем из писем Федьки, будто все это меняло не только облик деревни, но и само ее предназначение, что Уть превращалась в д а ч н о е м е с т о, утрачивая роль п р о и з в о д с т в е н н о й з о н ы, то мне это вовсе не представлялось катастрофичным.

Какая уж там производственная роль, какая зона! Два ведра молока да пара гектаров свекольных «дялков», прополотых с ломотой в старых, натруженных костях, — вот и все производство. Но разве только в этом соль? Ведь богатство, нажитое годами и трудами старожилов, больше не пропадало, снова становясь н а р о д н ы м д о с т о я н и е м, ведь жизнь возобновлялась — это ли не главное? Пусть в ином качестве возобновлялась, никем не предусмотренном. Но так уж она устроена, эта жизнь, такое уж у нее свойство и такой непосредственный характер, что не всегда она гнется по нашим предусмотрениям, планам и намерениям; не всегда по намеченному происходит и возрождение. Да и это ли важно? Не важнее ли, чтобы оно происходило?..

Сватова, таким образом, я оправдывал, во всяком случае, его намерения. А средства? Мог ли Виктор Аркадьевич добиться того же, действуя иначе? Об этом мы с ним говорили в самом начале, тем более что вопрос соотношения личных интересов с общественными не мог меня не занимать.

— Я не Дубровин, — сказал тогда Сватов. — Я много об этом думал. Конечно, можно перестроить дом, для этого достаточно помощи Пети. Но я не могу восстановить мельницу. Я не могу проложить асфальт, не могу выстроить мост, провести телефон… Кроме всего, я не могу жить в деревне и умиляться ее первозданной захолустностью… имея автомобиль и возможность спокойненько укатить восвояси. Тебе это может показаться странным, но мне при этом… — Сватов замялся, подыскивая нужное слово, — было бы неловко и стыдно. Да, стыдно, — повторил он. — И если говорить серьезно, иначе не могу.

Потом я понял: затевая всю кампанию с перестройкой Ути, Сватов просто развязывал себе руки. Снимая с себя неловкость, вполне естественную в человеке, живущем среди людей и на виду у них, причем живущих лучше многих.

Обо всем этом я и намеревался поговорить со следователем Глотовым. Вы, мол, не соберете всех, кого по делу опрашивали, кого тем самым посвящали, и не объявите, так, мол, и так, результаты проверки анонимного письма показали его лживость. Приносим свои публичные извинения за все неприятности, которые мы вам причинили, за весь урон, который нанесен. Обещаем впредь на подобные сигналы не реагировать, а клеветника разыскать и привлечь к ответу по всей строгости закона и с обязательным возмещением причиненного общему делу ущерба… Было такое хоть раз? Не было… В лучшем случае все оборачивается письменным заключением: «Ввиду отсутствия состава преступления уголовное дело возбуждению не подлежит…»

И еще о многом я намеревался поговорить, но понял, что бесполезно. Нет, тут иначе надо поворачивать, какой-то иной подход искать.

Глотов сам мне и помог, сам повернул разговор в нужную сторону.

— Но здесь-то до суда не доведете? — осторожно спросил я в самом конце беседы. — Или вы так и не чувствуете, что это бесполезно?

— Как знать… Мы ведь больше не чувствами руководствуемся. Другое дело, что чутье профессиональное у меня и впрямь есть. Какая-то интуиция…

— И что же она вам подсказывает?

— Что дело это плохое. Особенно… для меня…

Такого поворота я не понял.

— А что тут понимать! Сигнал разве только к нам поступил? Выше. — Глотов многозначительно поднял указательный палец. — А где гарантия, что еще выше он тоже не поступил? Я вот тома исписываю, вы думаете, для собственного удовольствия?.. Знаю, что и меня проверять будут. Вот и подчищаю все, вот и стараюсь, чтобы комар носа не подточил. У нас ведь как в медицине: неважно, как лечил, а важно, что записал…

— Страхуетесь, значит?

— Работаю, — вздохнул следователь. — А если вы и впрямь хотите своему другу помочь и дело как-то прикрыть, один вам совет: поднимайтесь выше.

— Ну, хорошо, я, допустим, поднимусь. Но до какого уровня подниматься? Кто возьмет на себя смелость дать одно о к о н ч а т е л ь н о е заключение, на которое потом все могли бы ссылаться?

Старший следователь Глотов понимающе кивнул. Но вместо ответа только плечами пожал, вам, мол, виднее. Хотя… сами посудите, кому они даны, такие положения? Чтобы выше никого не было…

В том смысле, что цепочка восхождения любого Федьки практически бесконечна.

Так вот мы и поговорили со старшим следователем Глотовым, а потом он мне вежливо говорит:

— Распишитесь. Я тут тезисно ваши показания набросал…

И протянул мне целую кипу бумаг, исписанных размашистым почерком.

— Вообще говоря, это хорошо получилось, что вы сами пришли. А то я уж повестку вам подписал. Собирался завтра отправить. Вы ведь у меня тоже по делу проходите. Пока, правда, в качестве свидетеля.

Тем не менее решено было сделать окончательное заключение, чем и положить делу конец. Не в следственном, разумеется, учреждении, не с помощью старшего следователя Глотова, который слишком хорошо знал рамки своих полномочий. И недаром пальцем указывал выше.

Выше и было решено подвести под делом черту. Выше — это в приемной товарища Архипова. Сам товарищ Архипов это придумал или его помощники, определить невозможно. Такое никогда не определишь: от себя помощник действует или только передает вниз вышестоящее распоряжение. Поэтому помощники иногда обладают неограниченной властью при минимальной личной ответственности. То же «промежуточное звено» между словом и делом, между руководителем и исполнителем.

Во всяком случае, передано мне все было как его поручение, нет, скорее, пожелание. Так, впрочем, мягко, с такой недосказанностью и неопределенностью, что во всех случаях товарищ Архипов оставался как бы ни при чем.

А изобретено было написать про все эти анонимки, про весь этот бумажный смерч «бронебойный» фельетон. Чтобы потом отправлять — во все инстанции и всем проверяющим — газету с ним вместо официальных ответов. Юмор и сатира, как известно, лучше всего поражают противника, особенно невидимого. Помощник так и сказал: бронебойный. Вы, мол, умеете, мы вас знаем.