Пропавшие без вести
Шрифт:
Ромка ударил его костылем по руке. Хлеб выпал на стол. Забелин бросился на Дымко, не подумав о том, что Ромка общий любимец. И когда, потеряв равновесие, одноногий моряк упал, на Забелина с криком и бранью обрушились удары колодками, кулаки, тычки и пинки.
— Убива-ают! — заголосил инженер.
Он бросился вон из секции, но в дверях столкнулся с врачом.
— Что тут такое? — строго спросил Бойчук.
— Переведите меня от этих бандитов! — воскликнул Забелин. — Я прошу вас перевести меня в другую палату…
— А я как раз вас выписываю совсем, —
— То есть как же? Куда? — растерянно спросил инженер. — Почему совсем?!
— Вы здоровы! Куда же? В рабочий барак, а там — куда немцы пошлют. Почем я знаю, — может быть, в шахты, в каменоломни. Здоровому человеку надо же приносить какую-то пользу Германии! — серьезно сказал врач.
— Какую же пользу я принесу в каменоломнях?! Я инженер! — испуганно возразил Забелин.
— Уж это вы объясните немцам. Они лучше знают, — ответил Бойчук. — Может быть, вас там именно инженером поставят…
— Ну, посмотрим, посмотрим еще, господин покровитель евреев, как ты посмеешь! И на тебя найдется управа! — вдруг пригрозил Забелин, уловив в тоне доктора злую насмешку, и выскочил вон.
Через час он вернулся за своими вещами.
— Из еврейской секции в русскую перешел! — объявил он демонстративно.
Оказалось, что старший врач лазарета Гладков устроил Забелина в секцию, которую вел сам.
— Ванька! Старшой! Дверь отвори. Пусть маненько мороз, а дух фашистский надо повыветрить! — крикнул кто-то из больных Балашову после ухода Забелина.
Дня через два в секцию мрачно зашел постоянный спутник «чистой души» Лешка Любавин, носивший кличку «Лешка Гестап» или «Лешка Безногий».
Лешку боялись в лагере и в лазарете больше, чем полицейских. Нередко Краузе посылал Лешку вызвать к себе виновного в каких-нибудь лагерных нарушениях, а бывало даже и так, что, облеченный доверием гестаповца, Лешка сам, вместо немецкого солдата, отводил арестованного в лагерную тюрьму…
Когда, с полицейской повязкой на рукаве, опираясь на костыли, он с привычной легкостью скакал по дороге, в бараках настораживались. Прекращались всякие сделки, «гешефты», «калымы». Лагерные «шакалы» считали, что у Лешки наметанный «русский глаз» и то, что немец может «прохлопать», то Лешка сразу заметит.
Он появлялся в бараке всегда как предвестник зондерфюрера, проверял чистоту котелков, заправку коек, чистку параш, мытье полов. Полицейских за любую провинность он бил костылем по шее, и даже они не смели ему возражать.
В лагерных списках Любавин числился писарем-переводчиком лагерного «абвера», как называлось военное гестапо.
Зондерфюрер Краузе относился к Лешке с таким благоволением, что даже выписал для него откуда-то немецкий протез. Искусственная нога оказалась тяжелой и неудобной, и Лешка, забросив ее под койку, по-прежнему прыгал на костылях или даже, случалось, ездил по лагерю на велосипеде самого зондерфюрера, ловко орудуя своею единственной ногой. Жил Лешка в отдельной клетушке в полицейском бараке «форлагеря». Старший русский комендант лагеря Шиков и тот заискивал перед Безногим
— Эй, старшой! Порядочек смотришь? — выкрикнул Лешка, зайдя в секцию. — Смотри! Господин зондерфюрер идет по баракам! За грязь не помилует! Самохин, здорово! — окрикнул Безногий Павлика, который ставил больному банки.
— Здравствуй, коли не шутишь! — буркнул Павлик.
— Ты тут, говорят, еврейскую палату открыл в лазарете? Говорят, что в концлагерь просишься?!
— В «Кличе», что ли, написано? — угрюмо огрызнулся Самохин.
— Где написано, там и написано. Кому надо, тот написал! — зловеще сказал Лешка. — Не помер еще у тебя еврейчик?
— Чего ему умирать!
— Я почем знаю! Может, со страха! Говорят, они много со страха мрут! — издевательски сказал Лешка. — И здоров он?
— Здоровых в лазарете не держим, на выписку посылаем! — нашелся Павлик.
— Ну, старшой, старшой, шевелись! Смотри за порядком! — прикрикнул еще раз Лешка и вышел.
— Косицкий! Живо сбрасывай все до белья — и в постель! Да смотри не вставать! — прошипел Самохин.
Напуганный музыкант едва успел скинуть платье и лечь под одеяло, как в дверь вошел зондерфюрер.
— Где тут еврей Косицкий Борух? — спросил он.
— Борис! — подсказал кто-то.
— Еврей не бывает Борис, а Борух! — возразил гестаповец.
— Пройдите сюда, господин зондерфюрер. Ему предписан постельный режим, — сказал Самохин, показывая койку Косицкого, который лежал с закрытыми глазами.
— Он назначен на транспорт. Еврею не место с русскими! Одевайся, еврей, — приказал гестаповец.
— Я сейчас позову в таком случае санитаров с носилками. Кроме того, нужно оформить выписку. Я ведь сам не могу, доктор должен. Если больной умрет… — говорил Самохин.
— Если еврей умрет, то другим будет меньше заботы. Ты слышал, юде?! Вставай! — заорал Краузе. Он подошел и ткнул Косицкого кулаком в скулу.
Балашов вздрогнул, словно Краузе ударил его, но крепкие пальцы Ромки вцепились ему в плечо.
— Ты что, брюквы объелся! — зашипел Дымко. — Беги лучше за доктором.
Помня наказ Самохина, Косицкий не встал, только охнул от боли. Краузе ударил его еще раз.
— Вставай! — заорал он.
— Господин фельдфебель, он встать не может, его надо нести на носилках, — настаивал Павлик, надеясь, что лежачего не возьмут из секции, а там можно будет действительно сделать так, что Косицкий «умер», и спрятать его подальше…
«И как мы не догадались его записать в умершие!» — корил он себя.
— Пойдет! Я застав-лю подняться! — закричал фашист, расстегивая кобуру пистолета. Косицкий не выдержал, сел.
— Одевайся! — крикнул гестаповец, наводя на него парабеллум.
Борис встал, взял платье и быстро, решительно стал одеваться.
— Вы в евреях не понимаете, господин фельдшер! — издевался фашист. — Еврей всегда найдет силу, когда ему пригрозить…
— Пойдем! Мразь ты, фашистский подлец! — сказал гестаповцу Косицкий и первым шагнул к выходу.