Пропавшие без вести
Шрифт:
— Что такое? Сорок бочек арестантов наплел. Сказано, слушано, а в голове — ни бум-бум! Я дурак или ты? — спросил Павлик.
— Дурак не дурак, а вот… — Иван снова замялся. — Ты мне скажи: Иван Иваныч не Емельян Иваныч? — решился он наконец.
— Узнал? — спросил Павлик. — И он тебя тоже. Жди гостя, сказал, что зайдет…
Вечером Баграмов зашел.
Иван его обнял, прижался щекою к его плечу и почувствовал невольное содрогание всего своего тела. Он плакал…
— Ваня! Иван! Ну что
— Я думал, уж никогда, Емельян Иваныч… А ведь вы мне как будто отец… И вот… видите… Я сейчас успокоюсь… — бормотал Иван.
Баграмов гладил его по костлявым плечам своей широкой ладонью, и Ивану стало вдруг, как когда-то с отцом на Волге, тепло и легко. Они сели рядом на койку. Разговор перескакивал с одного на другое. Иван рассказал, как он сидел в подвале со смертниками, как встретился там с Чернявским и как Чернявского взяли на казнь. Как потом все они были неожиданно вызваны из подвала на транспорт.
— Да, знаешь, доктор Варакин здесь, в хирургии, еще из артиллерийского городка Любимов, Славянский, — спохватился Баграмов.
— Тех я почти не знал, а Михаила Степаныча — как же! Но главное — вас-то, вас-то я все же нашел! — не мог успокоиться Балашов. — В темноте-то по голосу я, вы знаете, как… будто молния мне: Емельян Иваныч!.. Ну, а как вы считаете — отсюда-то можно будет весной до своих добраться? Ведь люди бегут… У меня есть товарищ один — бывший шахтер, а потом председатель колхоза. Он говорит, что ближе отсюда через Судеты, через Чехословакию… Вы думаете, когда будет можно? В апреле?
— Главное, Ваня, что силы в тебе довольно, что ты не угас, что тебя не сломили ни подвал, ни голод, — ответил Баграмов. — А там будет видно, летом, по какой дороге короче! Ведь до весны-то еще далеко, и заботы пока другие…
И долго они еще сидели без слов, просто обнявшись, согреваясь теплом друг друга, молча переживая ощущение встречи и глядя на меркнущий отсвет углей в печурке.
— Ну, пора мне. Я буду к тебе заходить, Иван. Связь через Павлика, если что…
— Он хороший, — как-то по-детски сказал Балашов.
— Да, я ему верю… А много хороших людей, Иван! Они в беде познаются, — задумчиво ответил Баграмов.
— Много хороших, Емельян Иванович, — согласился Балашов. — Только уж очень многие погибнут тут и домой не вернутся!
— Вот об этом-то и забота сейчас, чтобы людям помочь! Ну, мне надо идти…
Они проследили за светом прожектора с вышки, и как только лучи его отошли в сторону, Баграмов сжал руку Ивана и бесшумно выскользнул из двери в тень барака.
А Иван продолжал стоять у отворенной двери, вдыхая морозный воздух и глядя в звездное небо.
Он
Глава четырнадцатая
Драка с Гладковым, которой ожидал Емельян, началась не сразу. Несколько дней ушло на борьбу за смену старших и на перетасовку больных, вызванную организацией карантина.
Наконец, хотя никто из молодых врачей не сказал заранее ни слова Баграмову, он понял, что молодежь подготовилась и бой назревает.
Вечером в секции было тише обычного. Все работали над историями болезни. По временам кто-нибудь из молодых врачей подзывал другого; склонившись вдвоем, а то и втроем над бумагой, они тихо советовались. Потом, завершив работу, оделись, вышли все вместе прогуляться, а через полчаса, возвратившись, без песен, без разговоров легли.
С утра, перед завтраком, как всегда, Гладков принимал истории болезни на умерших. Он просматривал их, не читая, и ставил визу.
— Бойчук! Забыли кривую температуры и пульса, — сказал он, даже не просмотрев эпикриза.
— Не забыл. Только уж больше я по фашистской «кривой» не поеду! — дрогнувшим от волнения голосом отозвался Саша, уставившись прямо в лицо Гладкова злыми глазами.
Гладков посмотрел на него в удивлении и придвинул ближе к себе исписанные листы.
— Что такое? «Температура не измерялась из-за отсутствия термометров»! — возмущенно прочел он вслух. — Для чего и кому это вы сообщаете?! Бойчук! Что это значит?
Гладков вскочил, возбужденно перебирая листы историй болезни. Лицо его пошло красными пятнами.
— «Умер от длительного, систематического голодания», — с возрастающим возмущением читал он. — Кто вам разрешил так писать?! — закричал Гладков, отбросив бумаги. — Вы что, идиот?! Я не намерен за вас попадать в концлагерь!
Дрожащей рукой он снова схватил всю пачку историй болезни с явным намерением разорвать.
— Дмитрий Васильич, если вы разорвете документы с моей подписью, то будете сами писать и подписывать, — остановил Бойчук. — Голод есть голод, и нечего дурака валять! Фальшивок писать для фашистов не буду!
— Что значит фальшивок?! — истерически выкрикнул старший врач, не замечая того, что все без исключения врачи тесно окружили его и Бойчука. — Все пишут! Приказ есть приказ!
— Бефель ист бефель, — повторил по-немецки Славинский. — Только эта фашистская поговорочка не для советских врачей!
— Что-о?! И ты выкинул то же? — крикнул Гладков, лихорадочно роясь в пачке бумаг, чтобы найти документы, поданные Славинским.
— Представьте себе, и я! — присоединился Величко, бросив перед старшим врачом и свои бумаги.