Пропавшие без вести
Шрифт:
Штабарцт взглянул на него озадаченно и пожал плечами, но смолчал. Соколову было известно, что штабарцт не фашист. Он был, как сам говорил о себе, «просто врач». Но даже этого добродушного бурша гитлеровцы убедили, что у русских не может быть любви к родине…
Наконец-то перед Барковым лежала теперь карта, на которой к югу, северу и востоку от ТБЦ километров на двадцать были нанесены железнодорожные линии, будки, мосты, заводы, казармы, высотки, бензоколонки, деревни, лесные участки, казармы и лагеря!
Для воображения штабного работника эта карта уже давала
Ведь группы разведчиков, выходя из лагеря, боялись задержки в прилегающей к лагерю зоне. Они стремились скорее вырваться из охраняемого круга. Поэтому расположение ближних постов, телефонная сеть, система сигналов тревоги, пулеметные гнезда вокруг лагеря — все было неясно.
— По этим данным разработать план начала восстания немыслимо, — после нескольких дней размышления раздраженно сказал Муравьеву Барков. — Изнежились! Изволите видеть, наши бойцы могут идти только без выстрела… А на фронте разведку тоже ведут с гарантией за сохранение жизни?! Тогда уж откажемся разом ото всего!
— Ну, ты ясно скажи: чего же ты требуешь?
— Требую дать в разведку здоровых, надежных людей, требую дать настоящих бойцов, которые пойдут просто резать проволоку в ночную пору, вызовут на себя огонь часовых, попытаются прорваться вперед, чтобы мы увидали, откуда летят ракеты, откуда бьют пулеметы… Все чтобы наблюдать, понимать! — все более раздражался Барков. — Я бы послал из своей команды, со склада, но нашу команду нельзя компрометировать в глазах немцев, — она нужна всему лагерю.
— Все ясно, — согласился и Муравьев.
В эти дни после двухнедельного отпуска возвратился из Австрии Оскар Вайс.
При его отъезде Сашенин вручил ему на дорогу два экземпляра устава АФ-групп для передачи русским военнопленным. Один экземпляр Вайс привез обратно.
— Отдал одной команде, а в другой все новые люди. Я не решился. Русские тоже не все хорошие! — сказал он Сашенину. — Вот из Австрии русские что тебе передать велели, — добавил он, отдавая выпоротый из подмышки пакет, в котором оказалась листовка ПУРККА о том, кто таков Власов, и листовка англо-американцев о партизанском движении на Балканах.
Листовка Политуправления! Она была напечатана на простой газетной бумаге, сильно потрепана и потерта. Но это было обращение родины. Голос родины слышал в нем каждый военнопленный. Она должна обойти все руки. Даже не текст был важен: в книжечке, выпущенной Баграмовым по поводу Власова, была та же суть, даже в словах, в выражениях многое совпадало. Но это была подлинная листовка, напечатанная в советской типографии, там, за линией фронта…
Ее обернули в целлофан, чтобы не терлась, аккуратно заклеили пластырем и пустили по всем баракам, из рук в руки.
На другое утро Оскар Вайс зашел навестить Шаблю. Тот лежал, ослабевший после тяжелого сердечного приступа.
— Никифор, ты читал? — спросил Вайс.
Шабля
— Русскую прокламацию я привез сам из Австрии, — с гордостью сказал Вайс. — Ты прочти. Ведь это в Москве печатали. Понимаешь — в Москве! Ты прочти — тебе станет легче. Там сказано, что фашизм непременно будет разбит…
— Я знаю и так, что скоро ваш Гитлер капут, — поддразнивая Вайса, со слабой усмешкой сказал Шабля.
— Наш! Наш! Какой же он к черту наш!.. Нужен он нам, как холера!.. Я был сейчас в Австрии. Голод! Весь народ только и ждет конца этой проклятой войны.
— А почему ваш народ не восстанет? — спросил Шабля может быть в сотый раз.
— Почему?! — со злостью передразнил Вайс и вдруг тихо добавил: — Скоро дождемся! Уж скоро! Будь он проклят еще раз! — И, хлопнув дверью, выскочил из барака.
На другой день с утра Оскар Вайс вошел в барак, чтобы проведать Шаблю. Возле постели Никифора стояли в молчании Гриша Сашенин, Сема Леонов, Волжак, доктор Глебов, Баграмов, Муравьев и еще несколько соседей Никифора по бараку.
Шабля лежал, плотно сжав губы под темными небольшими усами. Веки с длинными ресницами были спокойно опущены, всегда аккуратно выбритое лицо поросло рыжеватой щетинкой, широкие скулы угловато выпирали над запавшими щеками.
Он умер ночью, без жалобы и без стона.
Лежа здесь, Шабля после гибели Варакина стал руководителем антифашистской группы блока и не далее вчерашнего вечера, после ухода Вайса, участвовал в обсуждении листовки ПУРа и очередной фронтовой сводки, которую читали возле его постели. Утром Сема Леонов подошел к нему, чтобы осторожно, как делал это не раз, сосчитать его пульс и поставить ему термометр и тут только обнаружил, что Шабля скончался…
При входе немца в барак, хотя все знали Вайса, некоторые отошли от тела умершего товарища, — может быть, в знак бессознательного протеста, что в их среду вторгается гитлеровский солдат в своей вражеской форме.
Вайс подошел к койке Шабли.
— Du bist gestorben, mein Freund! [98] — сказал он, остановившись возле покойника. — Rot Front, Genosse! [99] — совсем едва слышно добавил он.
И все бывшие близко заметили сжатый кулак, которым Вайс едва шевельнул, не решившись его поднять.
Вся напряженная фигура солдата, его вытянутое, сухощавое, полное строгой грусти лицо, горящие глаза, устремленные на лицо Шабли, и жилистая, крепко сжатая рука с налившимися венами окончательно убедили Муравьева и Баграмова, что этот человек достойно послужит антифашистской борьбе.
98
Ты умер, мой друг!
99
Рот фронт, товарищ!