Пропавший лагерь
Шрифт:
— Ишь, сколища их, — махнула рукой хозяйка Марья, — и все ребята, хучь бы одну девчонку, а эти прощалыги, как утро, так стрекача, только ужинать и приходят.
Как накрыла на стол, услышала в окно громкое:
— Тпру. Приехали.
Задребезжала соха и засопела лошадь.
— Отец приехал.
Ребята навострили уши, и половина их, числом трое, выбежала к отцу.
Через пять минут они вбежали снова, и за ними вошел «отец».
— Ну, команда, по местам, — шутливо топорща рыжие усы, махнул он
— Чья такая?
— Няньку вот нашла, лето пособит, харчи наши, да там платьишко к празднику.
Отец молча протянул ломоть хлеба, и тем новая нянька была утверждена окончательно в своем звании и чине.
11. Нянька вовсе не нянька
Скоро к няньке все привыкли, точно и не жили без нее. Каждый белоголовый к ней, и сама нянька стала привыкать, даже различать стала, кто из них Ванька, Гринька, Сенька.
Насчет работ няньке хватает.
Еще зорька и не мигнет, а лишь петухи на нашестях прогорланят, тянет дерюгу из-под нее тетка Марья.
— Вставай, нянька, вставай!
Нянька с палатей — кошкой.
Марья идет корову доить, няньке пока не доверяет, дело это очень серьезное.
Нянька тем временем печку затуганивает, смотрит, чтоб не прозевать, по всему селу зайчики по окошкам, пора.
Пока Марья подоит, у няньки картошка начищена и лук накрошен, и пшено вымыто.
Процедят молоко, спустят в погребец, сготовят завтрак, поглядь-послышь, пастух затананыкал, а в ответ ему все ворота заскрипели.
Тут нянька не зевай, — всех распредели. Куда овец, куда свиней, а куда буренушку. Только-только со двора скотина, отец встает, все белоголовые за ним — тоже мужики.
Завтракают при огне, при коптилке, мухи сослепу гудят, сердятся, а ничего у них не выходит — темно. Отца в поле проводят, сами на огород. Сперва капусту польют, каждому вилочку по ковшику, потом пообвянет роса, полоть сядут. Грядки длинные, травы деручие, придет нянька домой, даже рот почернеет. Вот так-то. Все село скоро завидовало:
— Ишь, ведь, людям-то везет. Клад у Марьи нянька, золотой клад.
Марья по селу козырем — что-де, значит, могу работницу выбрать, не даром сперва на еде пробую.
Так стала нянька совсем своя.
Только стала всех удивлять, никто не гадал какие за ней штуки водятся!
Раз достает отец полтинник и говорит:
— Беги к Петру Тимофеевичу, двух-перегон спроси, мол, оченно требуется для писаря, не иначе пьет двух-перегонный, не иначе пишет, как после выпивки, а мне заявление нужно.
А няньки без разговоров, раз-два и у той избы, что с петухами, первейшей в селе избы, стучится прямо в дверь полтинником.
— Кто
— Это, тетенька, за двух-перегонным от Печеновых.
Дверь открылась:
— Пройди, налью.
Нянька вошла в избу.
— Давай бутылку-то.
Нянька дала бутылку, хозяйка пошла в горницу и принесла ее полную зеленой жидкости.
Покупательница понюхала, посмотрела на свет, тряхнула и покачала головой.
— Нам, тетенька, за полтинник двух-перегонного.
— Дура, этот самый он!
— Нет, нет, этот слаб, рази это самогон?
— Какой же тебе, иди, глянь, плохой-то какой, плохой вовсе желтый.
Хозяйка открыла дверь в горницу и показала няньке два ведерка, стоявшие на подставках у какого-то жбана, вмазанного в печку и топорщившего от себя разные медные трубки.
Нянька осмотрела оба ведерка и осталась недовольна.
— Не возьму, плохой.
Удирая, вдогон слышала ругань самого хозяина Петра Тимофеевича, растревоженного таким хаяньем:
— У, хвостотрепка паршивая, тоже понимает.
— Купила? — встретил отец.
— Нет у них хорошего, и полтина назад.
— Ах, ты оказия, не напишет так, окаянный.
— А чего писать, я могу, — тряхнула нянька головой и рассыпала стриженные волосы.
— Што? — даже попятился отец.
— Могу, говорю, писать-то.
Скоро рыжий Григорий убедился, что пишет его нянька не хуже писаря, а еще толковитей, без завитушек. Тащил в волость и боялся, а вдруг не дадут по такой бумаге, ведь писал-то кто: не писарь, а нищенка. Решил волостных надуть и бухнул:
— Писарь писал, все как след.
В волости прочитали и удивились.
— Или ты шибко писаря поил или совсем не поил, но никогда так писарь не писал.
Лес, все-таки, по заявлению дали.
С тех пор Григорий стал дивиться и поглядывать на свою няньку, так и эдак, со всех боков.
И вдруг, вот на! Шел он со схода, цапнул его за руку, весь не в себе белоголовый Ванька, затянул за плетень и на всю улицу шепнул:
— А нянька, вовсе не нянька, она — кымисар! — и еще зашептал много и часто, но этого уже не было слышно.
12. Выздоровление Раскачай-Кошелкина
Дело делается исподволь и неприметно, так и у няньки помаленьку и подруги завелись.
— Ты, Анют, куда?
— А ты куда?
— Я так.
— А я не так.
— А што?
— Раскачай-Кошелкин-то помирает.
— Ну, и помрет-то, пускай.
— А жалко, ведь, поди корежится и пить некому дать.
— Попить, это правда.
— Дойдем, глянем его.
— Пойдем.
Скоро Анютка и нянька крались к раздавленной лачуге Раскачай-Кошелкина. Вот ввалившаяся дыра, где когда-то была дверь. Тянет запах кислый и тошнотный. Робея, заглянули. Темно и темно. Тихо.