Пропавший лагерь
Шрифт:
— Тьфу, «конев», да ведь это пионеры.
— Ну, по вашему пионеры, а у нас цыгане, и шатры у них, видишь, шатры.
Парень указал на кучу палаток и прочего барахла. Все мужики, как были в нижнем белье, кто босой, стояли полукругом во дворе милиции, держа в поводы лошадей и начинали чесать затылки.
Десяток пионеров жались к начальнику милиции.
— Не шатры, а палатки, — обиделся Рубинчик, выступая вперед, весь избитый, с кровоподтеками и царапинами на физии.
— Мы, товарищи, из города, отцы наши рабочие, документы есть,
— Да у села два парня встрели и указали, они, грит, будут пионерами обзываться, не слухайте, цыгане и есть… Ну, мы и тово.
— Какие они из себя-то?
— Да середние, в лаптях, в зипунах, с клюшками.
— Но-о, да это Фома и Ерема. Что-ж это они, а?
Ребята стали в тупик.
— Товарищи, вы ошиблись, — выступил опять начальник милиции, — это ребята из города Москвы, документы есть, а беспокойство ихнее может вам очень даже нехорошо быть.
— Быть, вот тебе быть, говори, хорошо всех доставили, дорогу-то колготно с ими, так думали двох-то оставить, а энтих на мосту в овраге пококать.
— Да, чуть-чуть, — переминались мужики, — а помяли, это уж не обессудьте.
— Товарищ Голубев, телефон из Мокрого, там каких-то цыган задержали с табуном лошадей…
— Ето наших, пра, ей-богу, — затормошились мужики.
— В другом совсем боку, а мы этих мяли.
Скоро погоня кинулась в Мокрое.
К вечеру вступил в город отряд пионеров, босых и отощавших, покрытых густым слоем ныли. В милиции наткнулись они на бренные останки лагеря.
Были рассказы, были горячие слова, и втуне и всуе поминались Фома и Ерема.
Срочно заседал совет вожатых и решил — в Москву, даешь Москву, но тащиться же обратно, когда жить неделя осталась. Грузились в теплушку в ночь, а на утро— ду-ду-ду — поехали.
Москва была попрежнему сухая и трескучая, оглушила с ушей, осадила и завертела в своей толкотне.
Встречали всех родители.
— Шурка, что у тебя за рожа! — всплеснула руками мать.
— Загорел, значит.
— А что же она черными пятнами?
— Это когда сильно загорит, так бывает, — врал Шурка, не распространяясь о «цыганском загаре».
Стенная газета скоро заполнилась лагерными воспоминаниями, а когда снег опушил улицы Москвы и разрисовал заборы и крыши, ребят таскали в молодые отряды рассказывать о лагерях. Слушали, затаив дух, горели глаза у молодых пионеров и записывали в дневники памятный день рассказов очевидца о лагерях. Симку не забывали, и она не канула в воду, — отцу прислала письмо с объяснением отсутствия, а отряду — опять несколько туманных слов.
«Ждите скоро все, Фома-Ерема — вовсе не Фома и Ерема, а самогон в лесу не гонят, а в горнице.
Симка».
10. Как
— Подайте безродненькой… Тук, тук.
Бродит под окнами села чумазая, обтрепанная нищенка. Босые ноги волочат пыль. Терпеливо обходит она кучи хвороста, бревна и добирается до окна.
— Подайте безродненькой… Тук, тук…
Некоторые окошки открываются, и тянет рука кусочек черного хлеба, иные молчат, а иные с сердцем:
— Не прогневайся, много вас, бездельников.
От таких окон обыкновенные нищенки быстро семенят и открещиваются. Наша нищенка наоборот, услыхав такое из окошка, остановилась.
— Я бы, тетенька, доработалась.
— А чего умеешь-то?
— Да по хозяйству помочь, в огороде, не то с ребятами.
— А ты не воровка?
— И-и, што ты, тетенька, вот те хрест, нет.
— Ну, взойди.
Нищенка обошла плетень и шагнула в скрипучие сени, оттуда в душную парную избу. Плотная глазастая баба внимательно оглядела ее и совсем неожиданно предложила.
— Сядь, поешь.
Нищенка, не спеша, уселась, положила под ноги узелок и поправила волосы.
Скоро появилась чашка щей, ложка, немного меньше чашки, и ломоть хлеба. Нищенка стала есть, быстро и ловко орудуя ложкой.
— На еду ловка — на работе бойка, — заключила наблюдавшая за ней хозяйка. Самый верный способ работника узнать — это по еде. Тут участь нищенки была решена, хозяйка предложила ей за харчи и за обнову остаться работать.
В люльке запищал ребенок, и новая нянька принялась за свою работу. Не успела укачать, послышался на улице вой и рев, и затем в избу на одной ноге вскочил парнишка, держа другую в руке и вертясь:
— Ой, ой, мама…
— Что те бес носит! — цыкнула мать.
— Мамынька, нога, ой, нога!
— Да што те, паровозом што ль переехало?
— На бутылку… я… ой…
— Засыпь землей, не то паутиной залепи, чего реветь.
— Иди сюда, — позвала нянька, — сейчас устроим, — и потащила парня на крыльцо.
— Держи так. — Скоро нога была промыта и завязана чистой тряпкой. — Ну, утихает. А паутиной иль землей не вздумай.
Парень успокоился и теперь только заметил, что человек новый и не их — деревенский. Покосился.
— Что смотришь? Я нянька теперь у вас.
— А каши молочной давать будешь, — прошлепал толстыми губами парень.
— Сколько хошь.
Парень помотал головой, такую-де няньку признать можно.
День новая нянька приглядывала, поучалась. Вечер — пригнали стадо. Полон двор скотины набежало. Хрюкали свиньи и тыкали мордами в ноги, прося пойла, орали овцы и мычала корова, чтобы и о ней не забыли. Нянька с хозяйкой всех угомонили. Потом хозяйка стала доить корову, а нянька собирать на стол. Пока она собирала, из сеней, как кузовки, выщелкивались один за другим, белые, одной масти, только калибром разные.