Прощальный ужин

Мы возвращались из долгого плавания.

Наш теплоход, вспенив винтами воду, сам, без помощи буксира-кантовщика, отвалил от причальной стенки. И то, что было берегом, к чему мы привыкли за время стоянки в порту, стало мало-помалу отдаляться. Стали отдаляться другие корабли, бывшие все время рядом; качнулись и поплыли вдаль дома, стоявшие вдоль набережной; серые ступени лестницы, ведущие на вершину холма, к королевскому

дворцу, ожили, завертелись, словно кто-то крутил их. Басовито гуднув, наш теплоход приспустил шведский флаг; пароходы стоящие у стенки, ответили на его прощальный гудок, и над гаванью тоскливо раздалась перекличка сирен.

Пока мы, пассажиры, столпившись на корме, смотрели на отдаляющийся город, теплоход вышел в фиорд и добавил скорости. Палуба, словно живая, подрагивала от винтов, пенилась вода, оставляя за кормой сине-зеленые буруны. Было чуть-чуть грустно, что путешествие наше заканчивается, и вместе с тем радостно: завтра мы будем дома!

День погасал. В лучах вечернего солнца светились бока цистерн — хранилищ горючего. Эти серебристые дирижаблеподобные цистерны с надписями «Esso» стоят на самых видных местах почти во всех портах, где мы побывали; стояли они и тут, по берегам скалистых шхер, и теперь светились. Светились и фермы телевизионной башни и фасады домов, норовивших взобраться повыше, на вершины холмов, покрытых лесом, и крылья чаек, летящих в высоте. Светилось все, что было наверху; но тут, в фиорде, день уже погас. Было тихо, покойно; в воде отражались ярко-красные крыши домов, зеленые кущи деревьев, белые паруса лодок.

Лодок было множество — и ни одной моторки. Люди в лодках никуда не спешили. Женщины и девушки в купальниках и легких платьях, мужчины, обнаженные по пояс, сидели за столиками, стояли, прислонившись к мачтам, махали руками, провожая наш теплоход, деловито обгонявший их крохотные яхты и швертботы. Когда мы плыли сюда, в Стокгольм, я не заметил такого скопления парусников.

— Что-то их очень много? Больше, чем чаек? — спросил я своего друга, Ивана Васильевича Дергачева, который стоял рядом со мной.

— Сегодня суббота… — не очень охотно отозвался Иван Васильевич. — Умеют, черти, жить! — восторженно добавил он. — На выходной все улепетывают за город. И посмотри, посмотри! — указал Дергачев на лодки. — Все парочки!

Я посмотрел на лодки: да, парочки. На многих яхтах были оборудованы каюты; ветер трепыхал легкими шторками. На столах — в каютах и в открытых люках — виднелись корзины с яствами и яркие термосы.

— К морю плывут… — обронил я.

— Тут и без моря много укромных уголков, — Иван Васильевич смотрел, не отрываясь, на берег, изрезанный скалами, заливами и полуостровами. Лицо его — загорелое, в рыжих пятнах конопатин — было неулыбчивым, сосредоточенным. Что-то поразило меня в этом лице, знакомом мне до последней морщинки, и я попристальнее вгляделся в Ивана Васильевича.

С Дергачевым я знаком недавно. Мы подружились в этой поездке. Подружились как-то сразу, с первого дня, и я очень рад, что судьба свела меня так близко с этим человеком. Наша дружба скрасила длительное плавание. Когда путешествуешь на пароходе, то в силу оторванности от земли, от людей, к общению с которыми ты привык, особое значение приобретает твое новое и самое близкое окружение: товарищи по каюте, застольники, знакомые, с которыми ты общаешься на палубе. Если это интересные люди, то ты обогащаешься, узнаешь что-то новое; если нет, то твое пребывание на пароходе становится в тягость и ты томишься, считаешь дни, которые тебе осталось провести на корабле.

С Дергачевым мне не было скучно. Я не могу теперь объяснить, почему мы так быстро с ним подружились. С виду Иван Васильевич грубоват и нескладен. Он невысок ростом и притом сутуловат, поэтому костюм на нем кажется мешковатым, словно бы с чужого плеча. Лицо, я уже сказал, конопатое; руки большие, с корявыми, плохо гнущимися пальцами. Но зато когда он улыбнется, то лицо его как-то сразу преображается.

Иван Васильевич улыбался, как говорится, во весь рот. При этом хорошо видна была щелочка между двумя передними зубами — словно в заборе выдернули тесину. Он знал, что щербина

его не красит, и все же, не стесняясь, без конца улыбался: не так чтоб уж совсем беспричинно, но чаще, чем все другие. А когда Иван Васильевич улыбался, то лицо его — шершавое, в рыжих пятнах конопатин — становилось таким добродушным, что, ей-богу, с первого взгляда я подумал даже, что видел где-то этого Ивана, и там же, в «Метрополе», где мы получали билет на теплоход, я запросто подошел к нему и, не зная, как завязать разговор, спросил у него, в какой каюте он едет.

— А шут его знает! — засовывая проездные документы в нагрудный карман пиджака, отвечал Дергачев. — Я не поглядел. Куда-нибудь определили. Небось мне хорошее место не дадут.

— Почему? — удивился я.

— Не знаю. Просто я невезучий, — отвечал он. — Хорошую надо выколачивать, а у меня не такой характер. Да и времени нет, чтобы этим делом заниматься. Меня, может, и в поездку-то еще не отпустят. Еще нет приказа об отпуске. Поеду сейчас к Кочергину, покажу ему билет, может, отпустит. А бумаг-то! Бумаг-то! — добавил Иван Васильевич, улыбаясь, вернее, показывая мне щель в заборе.

Я тоже проверил свои документы, и мы вышли из «Метрополя». Нам было по пути, и теперь я не помню, о чем мы говорили, пробираясь сквозь толпу к метро. Кажется, я узнал лишь из разговора, что Дергачев — бригадир строительной бригады, вот, пожалуй, и все. Но этого было достаточно, чтобы выделить Ивана Васильевича: когда-то, давным-давно, еще до войны, я окончил строительный техникум и с той поры неравнодушен к строителям.

В Ленинграде, на палубе теплохода, мы встретились уже как старые приятели. Я обрадовался, что у Ивана Васильевича уладилось дело с отпуском, и признался ему, что без него мне было бы скучно.

— Да?! Ну тогда надо отметить это дело! — сказал Дергачев восторженно; он тут же затащил меня в свою каюту, и мы с ним выпили за знакомство.

Ивану Васильевичу в самом деле не повезло. Его поместили в четырехместную каюту третьего класса — в трюме, на носу. Весь месяц ему предстояло спать на верхней койке, словно в гамаке. Однако он не унывал. «Ничего! — твердил Дергачев. — В тесноте — не в обиде». Правда, мы мало бывали в своих каютах. Мы жили, говоря языком дипломатов, по жесткому протоколу. Днем — посещение музеев, строек; встречи по профессиям, диспуты. Вечером, выкроив час-другой, мы гуляли. К себе в каюту каждый из нас возвращался поздно, как в ночлежку.

За месяц, проведенный в поездке, мы многое повидали, но нисколько не отдохнули. Этот вечер, был, пожалуй, первым, когда мы стояли на палубе вот так, в ничегонеделании, и смотрели на фиорд, на парусники, скользившие по водной глади. Все были очарованы красотой южной Швеции. Но большинство туристов любовались молча, а Иван Васильевич восторгался бурно, шумно, то и дело восклицая:

— Посмотри, Андреич, красота-то какая!

Нельзя сказать, что за свою жизнь я не видывал мест красивее здешних. Я бывал на Байкале; не раз встречал рассвет в уссурийской тайге, когда сизые сопки вырастают из тумана, величавы и таинственны, как океанские лайнеры. Но природа, заметил я, всякий раз волнует нас в зависимости от душевного состояния. Сейчас у всех нас было приподнятое настроение. Близилось к концу плавание, и по морской традиции капитан нашего теплохода давал вечером прощальный ужин. Так уж заведено на море — после долгого плавания, в последний вечер пребывания на корабле капитан от имени экипажа дает ужин. Если это небольшой корабль, то стол накрывается в кают-компании. Стол сервируется самой дорогой посудой, какая есть на корабле; выставляется самое лучшее вино. Моряки любят порядок; труд и быт их суровы, и порой они не прочь и шикануть. Для этого у них находятся и яства, и вино, и серебряные приборы. И чем щедрее капитан, тем торжественнее вечер; чем лучше корабль, тем богаче стол. Понятно, три сотни пассажиров, бывшие на нашем теплоходе, не могли поместиться в кают-компании. Столы накрывали во всех ресторанах. Сновали официантки в накрахмаленных фартуках; слышался звон тонкой посуды; из открытых иллюминаторов пахло лимонами и ванилью.