Прощальный ужин
Шрифт:
— Да, но как отделывают! — подхватила она. — Обои какие! Думаешь, что это ситцевая драпировка, а это обои. На ткани.
— Я видел, вы взяли образцы.
— А что толку?! Начни разговор хоть с теми же химиками — пора, мол, и вам выпускать такие отделочные материалы, — они сразу же найдут уважительную причину: того нет, этого нет.
— Надо не с одними химиками разговаривать, — сказал я. — Надо обо всем сразу разговор вести, в государственном масштабе. И об однообразии фасадов наших домов, и о разумности планирования, и о качестве отделки, и об озеленении. Вы видели, как они строят? Ни одной березы не срубят. Дом умно вписан в пейзаж.
Она молча слушала меня, глядя в окно, на город, на белеющие в фиорде корабли. Потом вдруг резко повернулась ко мне и, я не понял сразу, насмешливо спросила:
— А вы можете и в «государственном масштабе»?
— Да-а. А чего… — петушился я.
— Тогда скажите, как вас зовут?
— Иван, — в замешательстве
Она улыбнулась и я понял, что она женщина добрая и снисходительная.
— О Иван?! Имя хорошее, но обращаться по имени не очень удобно. Фамилия-то есть?
Я сказал и отчество и фамилию.
Тогда, улыбнувшись открыто, доверчиво, Халима сказала:
— О чем вы, Иван Васильич, со мной говорите?
— Как о чем?! — я был несколько озадачен. — О деле говорю! Я видел, как вы на кухне любовались…
Я не договорил, видя, что она сдерживает себя, чтобы не рассмеяться.
— Все мужчины до вас, — сказала Халима с полуулыбкой, — говорили со мной только об одном: о том, какая я красивая. — Она не удержалась, прыснула со смеху. — А о деле, простите меня, вы — заговорили первым. Чудак! — и, продолжая смеяться, она дружески толкнула меня в плечо.
9
— Там же, в Тромсе, была еще одна встреча с Халимой. Встреча бессловесная, немая, но очень важная для дальнейших наших отношений, поэтому я хочу, чтобы вы о ней знали. Я опять рассказываю вам о том же: с ч е г о э т о н а ч а л о с ь. На третий день пребывания в Тромсе мы уже настолько осмелели, пообвыкли, что запросто сходили с теплохода на берег, бродили по всему городу. Норвежцы узнавали нас, здоровались, если приходилось спросить дорогу к порту, объясняли на ломаном русском языке, как лучше и быстрее пройти. Они были так добры, внимательны к нам, что мы совсем осмелели. Разбрелись все по городу — кто на стадион, кто в Музей современного искусства, кто в кино. Мне очень хотелось посмотреть мост через фиорд. Мост построен недавно из монолитного железобетона. Норвежцы очень гордились им. Мост и на самом деле был украшением города. Он горбился над фиордом. Его видать отовсюду. Наш теплоход проплывал под ним, когда мы шли к причалу, и я диву давался смелости инженера. Легкие опоры высоко вздымались над водой, поэтому в фиорд свободно могли входить и океанские лайнеры. Про мост этот нам приходилось слышать немало легенд. Рассказывали, в частности, что его построила какая-то миллионерша. Ну не то что построила, а дала мэрии деньги. Но с одним условием, что на мосту будут установлены копилки и каждый водитель и пассажир, проезжающие по мосту с одного берега фиорда на другой, должны опустить в копилку по кроне. Городской транспорт от пошлины освобождался. Мэрия согласилась с этим условием. Старуха раскошелилась; мэрия наняла какого-то инженера-англичанина, который спроектировал и построил мост. Поток туристов в северных странах большой, а по этому мосту особенно: он сокращал дорогу, в объезд фиорда, на сотню километров. Через два года после вступления моста в строй миллионерша вернула свои деньги. А к тому времени, когда мы прибыли, бабка с помощью этой копилки уже удвоила свой капитал… Не берусь судить, насколько все тут правда, но мост любопытный, и я решил посмотреть его. Я отыскал улицу, где он начинался; посмотрел, как при въезде на мост водители останавливали машины и бросали в ящик монетки, и потопал по его бетонной хребтине. Шел-шел и не заметил, как очутился на другом берегу фиорда. И когда я попал на другой берег, то сразу же понял, почему этот мост был так необходим: там, на другом берегу, рос новый город. Украшением этой части города была кирка — совсем-совсем новая, построенная после сооружения моста. На самом берегу фиорда высилось конусообразное сооружение из стекла и бетона.
Я, признаться, смелый только на строительной площадке. На лесах я бог, потому что знаю: я работаю так, что комар носа не подточит. Но выйду за забор стройки — пас, я такой же, как и все, робею перед людьми. На трамвайной остановке всех вперед пропускаю. А тут такое дело — зайти в храм. Где? В чужом городе! Мы уж так приучены, что в музей, в ту же лавру, войти и то боимся. А тут чужая страна, чужой уклад быта, чужая религия. И я не решался зайти в кирку, приглядывался, входят ли наши, выжидал. На площади перед киркой памятники знатным людям. Стоят на постаментах бронзовые бюсты и просто гранитные глыбы с надписями. Надписи, конечно, по-норвежски, и я не разобрал имен. Огляделся, значит, вижу, наши заходят в кирку. Наших ведь за границей сразу узнаешь! Нашего брата русского хоть на луну забрось, так и на луне сразу отличишь! Ходят, глазеют; на груди дорогие фотоаппараты, кинокамеры, а из-под плаща виднеются брюки шириной в аршин… Ну, раз заходят наши, и я решился.
Я родился в пору, когда у нас в селе церковь уже закрыли, колокола сбросили с колоколен. В церкви был колхозный склад зерна. В церквах-музеях бывал. Иконы, золото. Стены и своды в картинах — все легенды из библии. Оклады, сосуды и чаши из серебра и золота.
У нас не принято ходить при службе, отвлекать. Грех. Отец как-то рассказывал, что он послюнявил горящую свечку. Свечка как зашипит, искры в разные стороны. Дед — стук по затылку! А тут, в кирке, старички и старухи, ревностные хранители службы, чинно сидят на низеньких скамеечках, а наш брат, туристы, особенно западные, ходят, щелкают фотоаппаратами, гыр-гыр — переговариваются. Видя это, я осмелел; в проходах, где толпятся туристы, народу много. Я протиснулся вперед, да так и замер от неожиданности. Была необычная служба — шла церемония конфирмации. Я слышал где-то об этой церемонии. У нас, русских, бывало, родился ребенок — крестить надо. Зима ли, лето ли — купель с холодной водой; поп произнесет над купелью два слова — да в воду младенца! И в католической церкви существует крещение, но приобщение к богу, к религии производится в 14—16 лет. Юношей и девушек специально готовят к церемонии. Все это происходит в торжественной обстановке. Праздник, одним словом. Слышал от кого-то, а видеть эту церемонию не приходилось. Однако я сразу все понял. На кафедре стоял священник, а перед ним — двумя рядами — юноши и девушки. Юноши — в черных костюмах, прически у всех лоснятся от репейного масла; девушки — в белых платьях с цветами. Под высоким гулким шатром кирки монотонно звучал голос священника, который, прежде чем посвятить гимназистов в совершеннолетие, читал проповедь. У меня, не скрою, мурашки побежали по телу… Сколько бы ни было тебе лет, в какой бы ты стране ни находился, но юность, эти девушки, одетые в белое, всегда трогают. Замирает сердце при виде этой чистоты, этого наивного доверия к миру, как оно замирает всегда в минуты, когда особенно остро осознаешь скоротечность жизни. Да, кому-то вот всего шестнадцать! А тебе уже никогда не вернуть своей молодости. Да и надо ли возвращать ее — полуголодную, печальную молодость военных лет?!
Я знаю, что бога нет и не будет. Но почему-то, входя в храм, всегда испытываешь волнение. Хотя это не то слово — в о л н е н и е. Ты замираешь, приобщаешься к чему-то вечному. Я не понимал ни слов священника, ни значения совершавшегося обряда, но я интуитивно догадался, что вершится что-то важное, что запомнится этим юношам и девушкам на всю жизнь, и я остановился, замер, смотря во все глаза…
И вдруг я увидел Халиму.
Сначала ее одну. Я был настолько поражен ее состоянием, что мне хотелось вскрикнуть, броситься к ней. Она смотрела на девушек, и лицо ее — одухотворенное, заплаканное — все пылало. Я не могу вам передать ее состояние. То ли зависть к девушкам, к их молодости, то ли сожаление об утраченном. Каждое движение ее лица передавалось и мне — мне так и хотелось растолкать всех и броситься к ней.
Священник окончил проповедь. Юноши и девушки стали поочередно подходить к нему, склоняли головы и целовали крест, которым священнослужитель осенял каждого из них.
Халима опустила голову, тайно, чтобы никто не заметил, достала платок и стала вытирать глаза…
Уж на что я человек не тонкий, к эмоциям не очень чуткий, и то я сразу все понял. Я понял, что детство, юность ее, как и у меня, украдены войной; что не было у нее в жизни радости, девичества, которое так и билось, так и выплескивалось наружу у этих милых, наивно-доверчивых гимназисток! Расталкивая зевак, я начал пробираться к ней. Один ряд прошел, другой… И тут заметил, что с противоположной стороны молельного зала по узенькому проходу меж скамеек спешит к Халиме ее муж Сабир, я уже знал его. Сабир без тюбетейки, с фотоаппаратом. Он опередил меня; подошел к Халиме, что-то сказал ей, и они стали пробираться к выходу.
Торжественная церемония окончилась. Юноши и девушки поспешили к родителям, которые сидели тут же, в первых рядах. Священник поблагодарил прихожан за внимание и ушел в свои покои. Все дружно повалили на улицу.
Я вышел, поискал взглядом Халиму. Не видать. Не спеша я выбрался из толпы на эстакаду, ведущую к мосту. Вдруг на мосту, метрах в двухстах впереди, увидел яркую кофточку Халимы. Я прибавил шагу и, обгоняя прихожан, вышел на мост. Его легкая хребтина полукружием изгибалась над фиордом. На этом полукружии видно все как на ладони.