Прощание

Смирнов Олег Павлович

– Нехай соседи завидуют, – сказал полицай.

– Как не позавидовать? Счастливый вы, пан полицейский!

– А брат у тебя разговорчивый, – сказал полицай Лиде.

– Да, он такой.

– Все вы таки, – сказал полицай и загадочно умолк: догадывайтесь, мол, что я имел в виду, какой намек.

– Мы с братом хорошие! – Лида опять подхихикнула, и Василь вслед за ней хихикнул заискивающе.

– Все мы хорошие, когда спим. Носит вас нелегкая. Дома не сидится. – Он понизил голос, чтоб Василь не слыхал. – А то не ровен час поиграют с тобой. И я бы поиграл – хлопец мешает.

– Оставьте глупости, пан полицейский, я девушка честная!

– Все мы честные. Только в грехах по ноздри!

Дорога вела под уклон, колеса вихляли, на задке дребезжало пустое ведро, полицай наматывал на кулаки, натягивал вожжи, матюкался.

Зарыв ноги в волглое, отдающее прелостью сено, Лида отодвигалась от полицаева плеча, но оно нет-нет и касалось ее, вызывая внезапное, как удушье, и мутящее, как тошнота, отвращение. «Артистка, – сказала она себе, – играть так играть». Нельзя ли похладнокровнее? Полицай, холуйская морда, плел что-то насчет судьбы: выкамаривает, сука беспородная, – хозяйство крепкое, кони добрые, то верно, и овцы, свиньи, птица, а вот жинка хворая по женской части, не рожает, родный брат напился, выпал из поезда, – и под колеса, корова чего-то объелась, вспучило, покамест бегал за скотным лекарем – откинула копыта, на сад весной напала тля, завязь пожрала, остались без яблок, твою мать!

«Тебе бы откинуть копыта», – подумала Лида. Осточертело слушать его болтовню. Изобрази, что дремлешь. И полицейский по ее примеру сам стал клевать носом. Снова задождило. На придорожных ветках каркало воронье. Впереди, за сеткой дождя, леса и леса. И кажется, не с неба, а из них сеется нудный предзимний дождь, сносимый рвущимся ветром, и ветер – тоже из чрева лесного. Полицай, само собой, провез их пару верст и высадил: выметайтесь, мне сворачивать на Румнев. Но до этого, до высадки, он избавил их от весьма вероятных неприятностей. Когда в дождевой пелене замаячили румневские хаты, из рощи вышли три полицая и загородили дорогу: «Стой!» – и, как неизбежное приложение, мат.

– Кого везешь, куда?

Они не могли не видеть повязку на рукаве у возницы и тем не менее спрашивали. Возница спрыгнул с подводы, размялся:

– Подвожу. Попутчики. Документы я, хлопцы, проверял.

– И мы проверим! Давай сюда! – сказал Лиде старший и, приняв от нее аусвайс, сам не стал смотреть, передал напарнику. – Приказ есть: чуть что подозрительное – брать, потому как облава на партизанских связных. Ты, красотка, случаем не связная? – И хохотнул.

– Что вы, господин полицейский! – сказала Лида. – Как можно так шутить? У меня дядя в Луцке – старший полицейский.

– Лады, – сказал старший вознице. – Раз они с тобой, езжайте. Без тебя забрали б их. Чем шире захватишь сетью, тем больше рыбки…

– То так, – сказал возница. – Ну, эти брат с сестрой едут к тетке в город, гостевать.

Лишь когда подвода тронулась, а три полицая остались у обочины, Лида заметила: коленки у нее дрожат, будто стукаются друг о друга. И во рту пересохло до противности. А Василек вроде бы ничего, спокоен. Эти трое не походили на возницу. Не похабничали, не разживались куриными яйцами или сальцем, в корзинки заглядывали с иной целью: в тусклых, свинцовых глазах охотничий, полицейский блеск – выследить добычу. Хорошо, что документы сработаны как надо. И обиду натурально изобразила, что дядя – полицейский в Луцке, вовремя загнула. Ох, и глаза у этих полицаев – не то, что у возницы. Он пентюх, они волкодавы. В полицаи подавались отсидевшие или выпущенные немцами из тюрем хулиганы, грабители, воры, насильники, а также бывшие кулаки, их сыновья, а также всякая националистическая шваль, ее-то больше всего.

– Выкладывай ишо яичек, – сказал возница.

– За что ж?

– Спрашиваешь! Подцепили б тебя с братухой. Из-за меня отступились…

«Чтоб ты ими подавился», – подумала Лида, перекладывая большие белые яйца в кошелку полицая; он шлепал толстенными губами: пересчитывал, сколько штук кладет Лида. Высадив их, полицай огрел лошадь кнутом, подвода скрылась за буграми.

– Пронесло, брат?

– Угу, сестра.

Перекинулись односложно, зашагали по обочине, сторонясь луж и грязи. И чем ближе подходили к селу, тем меньше не связанных с предстоящим заданием мыслей было у Лиды. И время побежало как-то быстрей, будто предстоящие события подгоняли его. И Лида вся подобралась и непроизвольно прибавила шаг, Василь – за ней. К селу подошли со стороны леса, чтоб не мельтешить на открытом поле, – из лесу сразу шасть на улицу, третья с краю хата, слева – старосты. Этот староста, бывший колхозный бригадир, был связан, как стало Лиде известно от Лободы,

с партизанами нескольких отрядов, никогда не отказывал в содействии. Помогал активно, надежно, хотя, как говорил Павлик, не было расшифровано, искренне ненавидит оккупантов или опасается мести партизан, недаром же их еще нарекли – народные мстители, если что – пощады изменникам не будет, законы у партизан суровые. Староста был хром, бородат (кучерявую, лопаткой, бороду пропускал сквозь пальцы, словно просеивал), неразговорчив, – больше делал, чем говорил, и это понравилось Лиде. Домашние его – жена, дочка, внучка – были молчаливые, ходили бесшумно. Лиду с Васильком проводили в заднюю комнатушку, накормили, староста предупредил: у Грудева, село это не миновать на пути в город, полицаи устроили засаду, если что с собой, учтите, обыскивают.

– Ничего у нас нету, – сказала Лида. – А документы – не подкопаешься.

– Коли так, ладно. Но метут под метелку. И с документами могут забрать. – Староста задумался, просеивая бороду сквозь пальцы. – А все ж пособлю вам. Мне надо в те места, так подвезу вас. Там видать будет, как поступим. Может, и прорываться надо…

«За меня все решил, – подумала Лида. – И, кажется, разумно решил. С ним, во всяком случае, будет получше. Староста же!» Жена, дочь и внучка, курносые, скуластые и тонкобровые, кивнули разом, когда Лида сказала им: «До свидания. Спасибо». Садясь на подводу, староста сунул в сено, рядом с собой, винтовку. Лида сделала вид, что не заметила оружия. Старосте видней. Ему, наверное, разрешается иметь оружие. А они с Василем безоружные, они цивильные, едут в гости к тетке. Аусвайс – пожалуйста, вот вам… Ехали молча, под дождем, на ветру; староста зорко из-под нависших бровей оглядывал дорогу. Каркали вороны, чавкала грязь под копытами, скрипели плохо смазанные колеса – как у полицейской подводы. Этим они схожи, больше ничем. Лида отворачивалась от секущего дождя, поправляла на Василе сползающую дерюгу, – мальчуган терпеливо сносил ее заботливость. Староста знал, что говорил: возле Грудева была засада. За выгоном, из-за кустов, потрясая винтовками, выбежали четыре полицая. Кони шарахнулись, захрапели.

– Стой! Остановись! Кто такие едете?

Лида была уже готова лезть за пазуху, за аусвайсом. Но староста закричал дурным голосом: «Партизаны! Караул! Партизаны!» – схватил винтовку, бабахнул вверх, и кони понесли.

– Стой! Мы свои! Стой! Стой! – Выстрелов вдогонку не было, полицаи поверили, что их приняли за партизан и потому удрали.

Когда взмыленные кони перешли на шаг и потом остановились, роняя пену с губ, староста шумно выдохнул:

– Уф-ф! Пронесло…

У Лиды колотилось сердце так, будто она, не отставая, бежала вслед за подводой, – сбившееся дыхание не давало говорить. А сказать надо было б: пронесло, спасибо. Староста спрыгнул в грязь, хромая обошел упряжку, поправил сбрую, потрепал лошадей по холке. Василь поцокал, уважительно поглядел в спину старосте. Вроде бы и старостой такого человека называть неудобно: нам служит, партизанам. Не староста, а Володимир Артемьевич – вот кто он. Садясь на подводу, Володимир Артемьевич сказал Лиде:

– Довезть до города? Теперь недалёко…

Лида наконец раскрыла рот и вымолвила: «Спасибо», – и за то, что прорвались с ним через засаду, и за то, что готов везти в город, и за то, чем еще, возможно, поможет им, – за все разом спасибо. Володимир Артемьевич запахнул полы, дернул вожжами и сказал словно не Лиде, а лошадям:

– Не за что.

И до предместья не обронил ни слова. Молчала и Лида; Василь дремал, привалившись к ее плечу. В предместье, на железнодорожном переезде, их остановил немецкий патруль. Из будки, хлопнув дверью, вышли два солдата, встали поперек дороги, у шлагбаума; старый выгибал грудь, пилотка на нем сидела браво, сдвинутая на ухо, автомат жмурился черным зрачком дула, молодой был съежившийся, скучный.

– Цурюк! – сказал молодой. – Здесь нельзя! Документы!

Старый, заикаясь, поманил к себе Лиду:

– П-паненька, ф-фрау, к-комм!

– Битте!

Молодой на улыбку ответил скучным позевыванием, старый благосклонно щелкнул языком. Оба заглянули в аусвайс, оба заглянули в корзины, оба оживились:

– Г-гут! Х-хорошо! Яйки, ш-шпиг!

– Яйки! О!

– Битте, битте! – не переставая улыбаться, сказала Лида. – Я еще дам двадцать пять марок, на водку, на шнапс, понимаете?