Прошлое
Шрифт:
Он вошел в кабинет. Кармен лежала на кушетке в том же положении, в котором оставил ее Римини. Ее прикрыли серым покрывалом, и бледные руки вырисовывались на фоне шерсти не то как протезы, не то как экспонаты анатомического театра. При этом Кармен улыбалась — подозрительно спокойно и умиротворенно, как человек, одурманенный наркозом, который не страдает не потому, что у него ничего не болит, а просто потому, что ничего не чувствует; можно было подумать, что ей очень удобно на этой жесткой дерматиновой кушетке, что резкий холодный свет кажется ей теплым, а казенная обстановка — уютной; Кармен словно была готова провести здесь не час и не два, а сколь угодно долго — ее здесь будто бы все устраивало. Чувствуя себя виноватым за то, что его не было с нею рядом несколько минут, Римини подошел к Кармен, наклонился над ней и взял за руку. Его потрясло, насколько безжизненно и отчетливо проступил узор вен под ее почти серой полупрозрачной кожей. Он прижался губами к ее уху и зашептал, что клянется ей, что больше ни на миг не покинет ее, что не оставит ее одну, по крайней мере до тех пор, пока не вернется врач, что не позволит… «Иди, иди, — сказала Кармен, высвободив руку и похлопав ею Римини по плечу, словно это его, а не ее нужно было успокаивать. — Серьезно. Мне здесь хорошо. Ты не волнуйся. Иди прогуляйся. Расскажешь мне потом, что в этой больнице где находится. Договорились?» Римини выпрямился, ошеломленный тем, как легко терпение и спокойствие Кармен перевесили всю его суету и стремление казаться — и быть — полезным. Он оглянулся с порога, чтобы в последний раз посмотреть на нее, и вдруг в его мозгу пронеслись одна за другой кошмарные картины, практически парализовавшие его способность к осмысленным действиям; ему вдруг показалось, что вот сейчас он уйдет — а Кармен уведут, увезут неизвестно куда, и никто не сможет сказать, в каком корпусе, в каком отделении, в какой палате ее теперь искать. Вот он уйдет — а Кармен срочно прооперируют, потому что обнаружат у нее какое-то заболевание, срочно требующее радикального вмешательства. Вот он уйдет — а Кармен похитят; она будет рожать в плену, и похитители заберут ребенка, а у него, у Римини, не хватит денег, чтобы выкупить заложников. Вот он уйдет — а Кармен родит без него, и именно поэтому ребенок родится мертвым или ненормальным. Вот он уйдет — а Кармен умрет прямо в родильной палате, так и не поняв, что умирает и что его нет рядом… Римини вздрогнул, открыл дверь и, оглянувшись, помахал рукой; опять получилось затянуто и излишне театрально; Римини прекрасно понимал, что делает это для того, чтобы его образ получше запечатлелся в памяти Кармен — на случай, если муж станет последним, увиденным ею в этой жизни; кроме того, ему хотелось показать этим жестом, что остаток дней он будет чтить память безвременно покинувшей его возлюбленной… Наконец Кармен подняла руку и едва ли не раздосадованным жестом дала Римини понять, что ему пора; в общем, он с облегчением понял, что умирать никто не собирается и что Кармен попросту выпроваживает его, предлагая заняться чем-нибудь полезным.
У выхода Римини наткнулся на парнишку-посыльного, который был занят тем, что с огромным удовольствием и предвкушая удовольствие еще большее сдирал фантик с липкой полурастаявшей конфеты. Римини спросил у него, как попасть в канцелярию, где регистрируют вновь поступивших; он даже не подозревал, что получит столь расширенный и одновременно бестолковый ответ, из которого следовало, что Римини было нужно выйти из здания, в котором он находился, и пройти в другое — старый корпус 1907 года постройки (по словам посыльного), где и находилась администрация клиники. Добирался туда Римини минут пятнадцать. Больница действительно была гигантской, но ее истинные размеры казались еще более огромными за счет совершенно чудовищной системы указателей, представлявших собой нарисованные от руки стрелочки, объявления, какие-то планы и схемы, начертанные бледным пересохшим фломастером и похожие на иероглифы, листочки,
Ночная смена уступала место дневной. Осваивая бесконечные переплетения больничных коридоров и переходов, Римини попутно замечал происходившие в этом двойственном мире перемены: бледные после бессонной ночи лица сменялись свежими, выспавшимися, гладко выбритыми. Списки, карточки, истории болезни переходили из рук в руки. Дежурные лампочки гасли, уступая место полноценному освещению или же дневному свету, падавшему из окон. Ключи поворачивались в замках, люди здоровались и прощались; по внутренней громкой связи передали, что время посещения больных родственниками подходит к концу. Римини испугался, что может опоздать, и едва не перешел на бег. Он понимал, что находится близко к цели, но все же решил уточнить дорогу; навстречу ему попалась женщина, которая пыталась на ходу привести в порядок целую кипу бумаг, — на его вопрос она не глядя кивнула куда-то в сторону и сказала: «Туда, вниз по лестнице». В нужный ему вестибюль Римини ворвался в тот самый момент, когда сидевшая за стойкой приема документов администратор задвинула свое окошечко куском картона. Римини потряс бумагами перед стеклянной перегородкой, но женщина лишь молча махнула рукой куда-то в сторону и повернулась к нему спиной. Римини оглянулся и увидел, что перед соседним окошечком — метрах в двух от него — стоят в очереди две посетительницы. Вторая пыталась что-то записать на больничных бумагах, используя в качестве опоры бедро поднятой и согнутой в колене ноги. Римини к ней не присматривался и лишь мысленно отметил схожесть ее силуэта с какой-то не то скрюченной, не то покалеченной цаплей; но вот, стоило ему пройти и занять место в очереди, как произошло что-то непредвиденное: не то у женщины перестала писать ручка, не то соскользнула с ноги заполняемая ею анкета, не то в графу «семейное положение» она случайно вписала номер телефона — в общем, женщина, недовольная происходящим, сделала одно неверное движение и потеряла равновесие; в результате пачка ксерокопий, на которых она и держала заполняемую анкету, выскользнула у нее из рук и веером разлетелась по полу. Римини наклонился, чтобы помочь собрать бумаги. На каждой странице из тех, что попались ему под руку, было напечатано схематичное, без соблюдения пропорций, словно начертанное детской рукой, изображение какой-то части человеческого тела: лицо, грудная клетка, стопы — вид снизу, словно из-под стеклянного пола, — со стрелками, вонзившимися в какие-то жизненно важные точки. Разогнувшись и вытянув перед собой собранную пачку бумаги, Римини наткнулся взглядом на лицо Софии — та, разумеется, не менее удивленно смотрела на него. «Глазам своим не верю, — сказала она, непроизвольно начиная улыбаться и при этом сканируя Римини взглядом не хуже рентгеновского аппарата. — А ты растолстел, — заметила она и повторила понравившееся ей слово: — Растолстел». Ее удивление было абсолютно искренним. Римини почувствовал, что ее банальное и вместе с тем совершенно справедливое замечание с силой магического заклинания вырвало его из настоящего и, словно на машине времени, мгновенно перенесло в иную эпоху, на какую-то другую планету, где они с Софией вновь оказались вдвоем — две живые души, оставшиеся в мире после катастрофы, погубившей все человечество. Тем не менее Римини несколько уязвило то, что София отметила его полноту первым делом — без всяких предисловий. «Курить бросил», — пояснил он, протягивая ей собранные ксерокопии. «Невероятно», — произнесла София, не сводя с него глаз. «Почему же? На самом деле это не так уж сложно. Просто поворачиваешь в мозгу маленький выключатель: хочешь — куришь, не хочешь — так тебя к сигарете и не тянет». — «Да я не об этом. Ты только представь себе — буквально две минуты назад я вспоминала про тебя. Да ладно вспоминала — говорила. С Фридой. Я вот ее в больницу кладу. У нее в последнее время обмороки. Два раза ее уже в метро откачивали. Ну вот, сегодня пришлось к ней домой ехать. Понимаешь, у нее занятия назначены, а ее нет. И к телефону никто не подходит. Я звонила, звонила — понимаю, что что-то не так. Хорошо еще, у меня был ключ. (Она, когда уезжает, просит меня поливать цветы и кошек кормить. Ну, ты, наверное, помнишь.) Ну и нашла я ее — лежит в ванной, голая (ты только представь себе это зрелище), душ включен. Сколько времени она так пролежала — одному богу известно. Хорошо еще, что она себе голову не разбила, когда падала. То есть ударилась, конечно, сильно — у нее вот здесь здоровенная ссадина и весь глаз заплыл. Ну вот, чтобы разобраться, теперь будут делать кучу снимков. Да, сейчас-сейчас…» Она шагнула вперед и, широко улыбаясь, просунула бумаги в окошечко. Молодой человек внимательно просмотрел заполненную анкету-формуляр и, покопавшись в пачке схем, вернул Софии три ксерокса, которые посчитал лишними, — мужские репродуктивные органы, нижнюю часть брюшной полости и один из отделов позвоночника. «Ну вот. Я стала звонить Нолтингу. Нолтинга помнишь? Потому что, сам понимаешь, у Фриды своего врача нет и быть не может. Она же врачей на дух не переносит. Что? А, да, извините, забыла. Пишете? Тринадцать восемьдесят два… Нет, тринадцать восемьдесят… нет, восемьсот… Подождите, сейчас вспомню. Представляешь, как всегда, забыла свой номер паспорта. Тринадцать восемьдесят…» София испуганно посмотрела на Римини. «Тринадцать восемьдесят два — три — двадцать два», — ни на мгновение не задумавшись, отчеканил он, наклонившись к окошечку. Юноша-администратор вопросительно посмотрел на него. «Вы вместе?» — спросил он, поводя в воздухе карандашом и нацеливая его острие то на Римини, то на Софию. «Да», — сказала она. Римини почувствовал знакомое теплое прикосновение к руке и привычно ощутил, как его окутывает облако духов. «Как здорово. Когда ты рядом, я могу сосредоточиться на деле и забыть о всяких мелочах». Римини искоса, стараясь делать это незаметно, рассматривал Софию. Волосы она теперь стригла короче, чем раньше, и, похоже, почти не красилась; вообще, выглядела она несколько растрепанной и при этом очень энергичной — так, словно только что вышла из спортзала. На мочке уха Софии Римини заметил красноватую корочку запекшейся залеченной болячки, тщетно прикрываемую крупной сережкой. «Нет, серьезно. Вот только что, буквально пять минут назад. — София продолжала говорить о своем. — Сама не понимаю, как так получилось. Я что-то говорила Фриде про палату… (Да, точно, там инструкция была, как кровать регулировать, — так ни слова по-испански, все по-английски, представляешь себе?) А Фрида возьми и вспомни тебя. Сама, не я ей напомнила. Так вот, я так обалдела, что даже ничего ей не ответила». Проштамповав документы, администратор убрал оригинал анкеты в папку, вернул второй экземпляр в окошечко и встал со стула, явно собираясь куда-то выйти. «Минуточку», — крикнул Римини вслед ему, сунув по плечи голову в окошечко. Администратор удивленно оглянулся и уточнил: «Вы разве не вместе?» — «Да нет же! — воскликнул Римини и для большей убедительности просунул в окошечко пачку своих документов. — Я… у меня там жена… в родильном отделении… у нее… у нее уже воды отходят». Римини бросил взгляд на Софию и увидел, как у нее на лице медленно-медленно расплывается что-то вроде улыбки — не от радости, а скорее от неспособности поверить собственным ушам. Преодолев сопротивление какого-то комка, вставшего ему поперек горла, Римини слабым, едва слышным голосом произнес: «У меня ребенок родится». Наблюдая за тем, как смысл этой фразы постепенно доходит до Софии, Римини вдруг осознал, что произнес эти слова впервые. «У меня родится ребенок», — мысленно повторил он. София сделала пару шагов назад. Ей, казалось, не то хочется убежать, не то просто нужно отойти от него на достаточное расстояние, чтобы переварить услышанное. «Поверить не могу», — сказала она. «Я и сам не верю», — сказал он. София как-то рассеянно улыбнулась и вдруг, одним прыжком преодолев разделявшее их расстояние, со всего размаху ударила Римини ладонью в грудь. «Без меня. У тебя, значит, будет ребенок, а я ни при чем». Она еще несколько раз ударила его, не для того, чтобы причинить ему боль, а скорее для того, чтобы получить какое-то материальное подтверждение реальности происходящего. Через несколько секунд она обмякла, опустила голову, а затем вновь посмотрела Римини в глаза и сказала: «Скотина, вот ты кто. Да как ты посмел». С этими словами она его обняла.
Так, обнявшись, они и отошли от окошечка администратора. София плакала, Римини же, парадоксальным образом, чувствовал себя парализованным, несмотря на прилив жизненных сил во всем теле. Больше всего на свете ему хотелось сорваться с места и со всех ног промчаться по подземному коридору, соединявшему два корпуса, промчаться по всем лестницам, по которым ему уже доводилось спускаться и подниматься, — на этот раз он мысленно перепрыгивал даже не через две, а через три, четыре, через шесть ступенек… София все плакала и вытирала слезы рукавом рубашки Римини. «Скотина. Какая же ты скотина. Слава богу еще, что у меня все хорошо, — говорила она сквозь слезы. — Скажи ты мне об этом три месяца назад, и я бы, наверное, умерла от горя. А теперь — теперь я счастлива. Ты, конечно, скотина редкостная, но я все равно счастлива за тебя. Я теперь… я теперь буду надеяться. Нет, это невероятно. Я всего два дня как прилетела из Европы и через неделю снова улетаю. Сегодня случилась эта история с Фридой, а теперь вот — встречаюсь с тобой, и что я слышу… Разве это не невероятно? И при всем этом — я влюблена».
Звали его Конрад, и был он немец, из Мюнхена. София показала Римини фотографию своего возлюбленного, пока они ехали в лифте; Римини, однако, гораздо больше занимало то, что он не помнил этого лифта и, следовательно, опять, вполне вероятно, сбился с курса; на фотографии же он успел разглядеть какую-то желтую стенку, закрепленные на ней полки, книги, маски, а на первом плане — силуэт человека, поднявшего руку не то в знак приветствия, не то для того, чтобы прикрыть глаза от слепящей фотовспышки; именно из-за этой вспышки разглядеть Конрада не представилось возможным — его лицо было практически вытравлено с фотографии чересчур ярким светом. Римини предпочел не спрашивать Софию, почему она носит с собой такую неудачную карточку своего возлюбленного. Лифт бестолково и совершенно беспричинно проехал сначала вверх на пару этажей, затем снова вниз, и, когда двери наконец открылись, Римини решил идти дальше пешком; к этому времени он узнал, что Конрад — сирота, родители которого погибли под снежной лавиной, катаясь на лыжах; вырос он в доме тети Лизелотты, глухой старой девы, в огромном, изрядно обветшавшем и неухоженном особняке, семь из тринадцати комнат которого тетя сдавала студентам, приезжавшим учиться в близлежащий университет со всего мира. София на короткое время стала членом этого маленького интернационального братства, когда ее занесло в дом Лизелотты, — рассказывая об этом, София уже привычно тянула Римини куда-то за собой по пустому холлу и одновременно приветливо и даже фамильярно здоровалась с проходившей мимо очень элегантной медсестрой в белом колпаке и очках. Лизелотта была не только глухой старой девой, но и любительницей носить туфли со шнуровкой на босу ногу, что, как выяснилось, было последним писком моды среди лесбиянок в Шварцвальде; а остановилась у нее София в один весьма неприятный момент, когда во время предпоследней поездки с Фридой в Европу была вынуждена просто сбежать из гостиницы, — причиной стала ужасная ссора, поводом для которой, в свою очередь, послужил спор о шансах на выздоровление одного из учеников. Фрида не испытывала большого оптимизма по поводу судьбы этого молодого человека, чем привела Софию в неописуемую ярость; нет, она, конечно, понимала, что работать с ним придется много — у парня в результате развития редкой формы конверсионной истерии была парализована половина тела, — но ставить крест на нем она не собиралась. Римини далеко не в первый раз слышал рассказы о подобных конфликтах и прекрасно понимал, что из-за этого София и Фрида не разойдутся. Знакомы они были уже больше двадцати лет, и, с учетом разницы в возрасте и в статусе, логично было предположить, что несходство характеров, разный подход к оценке многих событий и ситуаций были вовсе не фактором торможения в развитии их отношений, а, наоборот, — горючим материалом, который подпитывал их интерес друг к другу и обеспечивал возможность дальнейшего взаимодействия. София прожила всего неделю в пансионе Лизелотты — так фамильярно особняк тети Конрада они стали называть буквально через два дня после знакомства Все произошло так стремительно, что София даже не успела опомниться, — любовь обрушилась на нее буквально спустя два дня после того, как она перебралась в этот огромный дом, построенный еще в конце XIX века. Сначала у нее с Конрадом установились милые приятельские отношения, вполне допустимые между постоялицей и родственником хозяйки, постоянно живущим в доме, — они встречались за завтраком на кухне, София расспрашивала, как проехать в ту или иную часть города, Конрад просил для нее у тети чистые полотенца, они обсуждали смешные пословицы и поговорки в своих родных языках… Скоро у Софии сложилось впечатление, что Конрад — который, кстати, был намного младше ее — жил в тетином царстве в состоянии, близком к постоянному ужасу; никто, кроме нее, не ощущал этого, но уж кто-кто, а Римини должен был помнить, что у нее есть особое чутье на всякого рода подковерные игры и тщательно скрываемые чувства; в общем, она быстро сообразила, что этот особняк, на первый взгляд представлявший собой восхитительное место, где весело и беззаботно жили двенадцать студентов из самых разных уголков мира, от Сингапура до Кито и от Ванкувера до Афин, где гостевые комнаты всегда были чисто убраны, где подавали вкусный завтрак, где из колонок постоянно негромко звучала баварская народная музыка, а салфетки были вышиты хозяйкой собственноручно, — этот особняк на самом деле был для Конрада западней, темницей, в которой он ко времени знакомства с нею едва не сошел с ума. Дом, в котором жили склонная к доминированию тетя-лесбиянка и хрупкий, ранимый сирота-племянник, принимал гостей с распростертыми объятиями, которые вскоре сжимались, как капкан; София сразу поняла вымогательскую логику отношений, сложившихся между тетей и племянником, а Конраду было не до рассуждений — он просто полюбил ее, робко и почти по-детски; ее любил этот мальчик — со следами прыщей на щеках, в стариковских тапочках, со впалой безволосой грудью, с трогательной манерой даже не произносить, а ворковать слова «Аргентина», «чувство», «глубина» и «любимая». Да, София была счастлива. «Хочешь, я перечислю тебе все, что я нашла в нем от Римини — от того, первого, настоящего Римини?» — «Нет-нет, спасибо, не надо», — сказал Римини, который как раз выискивал, кого бы спросить, попадет ли он в родильное отделение, если пройдет по этому коридору; судя по силуэтам лежавших здесь на кушетках женщин, двигался он в правильном направлении… Впрочем,
Это стало началом революции. Сперва тетя Лизелотта отвергла саму возможность того, что батареи могут быть слишком горячими: с ее точки зрения, раз она не трогала регуляторы управления отопительной системой в течение двадцати лет, то и волноваться было не о чем. Затем случилось нечто из ряда вон выходящее: Конрад не заткнулся, а позволил себе высказаться в том смысле, что на дворе лето, и притом весьма жаркое, — эту мысль он выразил более чем деликатно, потому что очень любил свою тетю, несмотря на все ее странности, на противный характер и диктаторские замашки, и меньше всего на свете хотел бы обидеть и уж тем более оскорбить ее; тем не менее, услышав от племянника крамольные намеки на то, что за двадцать лет температура окружающего воздуха могла неоднократно подниматься и опускаться, тетя Лизелотта пришла в ярость — такой ее Конрад еще никогда не видел, даже в тот ужасный день, когда сынок одного из соседей, скинхед, — который, по словам тети, развлекался тем, что вместе с бандой таких же, как он, недоумков лапал работавших в окрестных домах горничных-турчанок, — одним, отработанным в школе тэквондо, ударом убил Кима, якобы фокстерьера, десять лет прожившего в ее доме; так вот, в порыве гнева она чуть не пинками выставила Конрада из кухни, облив его грязью с головы до ног, — эта стерва обвинила несчастного племянника в том, что он, видите ли, трахается у нее за спиной, в ее собственном доме, да еще, с подачи этой бабы, осмеливается тут критиковать систему отопления. Подумать только, и все из-за нее, из-за этой чертовой южноамериканки, которая, ясное дело, затеяла все это с одной лишь дьявольской целью: испортить, а еще лучше совсем разорвать последнюю родственную связь, оставшуюся у мальчика после пережитой трагедии, ну и по ходу дела разорить бедную тетю, уничтожив на корню ее маленький бизнес. «Нет, ты представляешь себе, она так и заявила ему, что он трахается у нее за спиной! С ума сойти! И это, учти, в тот момент, когда мы с Конрадом еще ни-ни… Римини, мы ведь с ним даже не целовались. Хотя нет, целоваться — было дело. Но и то — не у них в пансионе, а в кино, мы с Конрадом ходили смотреть „Любовь без границ“… Ну что тут скажешь, больная тетка, психопатка, да и только».
Им пришлось задержаться. Прямо наперерез траектории их движения из бокового коридорчика вдруг показалась каталка, на которой лежала женщина — настолько худая, что в ночной рубашке, которая была на ней надета, поместились бы еще как минимум две точно такие же бесплотные тени; катившему носилки на колесиках медбрату не удавалось преодолеть и двух-трех метров, не врезавшись то в одну, то в другую стену. Римини стало нехорошо. «По-моему, нужно возвращаться назад», — сказал он, оглядываясь и пытаясь понять, куда занесло его на этот раз. «Не поможете?» — попросил его медбрат, то и дело бросавший рукоятки каталки и принимавшийся пристраивать понадежнее пакет с кровяной сывороткой, который так и норовил упасть со стойки капельницы. Женщина застонала; другие больные, лежавшие в палатах, двери которых выходили в этот коридор, отозвались такими же, похожими на эхо, стонами. «Римини!» — крикнула София с так хорошо знакомой ему интонацией упрека. Он вздрогнул и схватился за ручки каталки, попутно пытаясь оправдаться перед медбратом, объяснить, почему чуть было не сбежал: «Я очень спешу… Мне бы нужно… Понимаете, жена… Родильное отделение…» — «В другом корпусе. В новом», — машинально ответил медбрат — так, словно его долго тренировали автоматически выдавать координаты любой точки больничного комплекса при одном ее упоминании. Римини толкал перед собой каталку и чувствовал, как скользят рукоятки в его потных ладонях. Он то зажмуривал глаза, то приоткрывал их, пока не увидел перед собой что-то жесткое, твердое, мертвое. Он открыл глаза пошире — оказалось, что его взгляд устремлен на ступни лежавшей на каталке женщины, торчавшие из-под сбившейся набок простыни; Римини показалось, что эти ноги никогда и не были живыми, что с самого начала их выточили из холодного, мертвого камня и лишь обтянули сухой шелушащейся кожей… У Римини закружилась голова, но он, вместо того чтобы отвести взгляд в сторону, задержал его на пальцах ступни — четыре меньших, видимо, сведенные судорогой, все вместе подогнулись под большой, словно рассчитывая укрыться от какой-то угрозы… Он поднял глаза — впереди забрезжил яркий свет; к Римини вернулась надежда. Вскоре они действительно вышли в просторный холл с тремя лифтами. Медбрат нажал кнопку и стал поправлять простыню и капельницу. Римини растерянно наблюдал за его действиями и вдруг почувствовал, как чья-то не сильная, но энергичная рука потащила его в сторону, прочь от каталки. За его спиной открылась дверь, и, прежде чем Римини понял, что происходит, он уже несся вниз по лестнице, подгоняемый Софией. «Ты уверена, что…» — начал он. Перебив его, София крикнула: «Короткой дорогой!» — и обогнала его, перепрыгнув за раз не то пять, не то даже шесть ступенек; в лицо Римини вновь ударил порыв ветра — это София уже распахнула перед ним очередную дверь, и он, не останавливаясь, по инерции выбежал в другой холл — точь-в-точь такой же, как тот, который они только что покинули. «Это здесь, — заявила София. И в следующую секунду, воспользовавшись тем, что Римини, не сопротивляясь, следует за нею, добавила: — Она его выставила». — «Кто? Кого?» — переспросил Римини. «Прямо на улицу. Нет, ну разве не психопатка? Нам пришлось снять номер в гостинице. Бедненький, он и Мюнхен-то знал хуже, чем я. Ни дать ни взять птенец, выпавший из гнезда. Бьюсь об заклад, ты бы его назвал моим Каспаром Хаузером. Так вот, хочешь смейся, хочешь нет, но Конрад оказался девственником. Можешь себе представить человека, который бы в наше время оставался девственником до двадцати пяти лет? Так, сто двадцать три, сто двадцать пять, сто двадцать семь… Вроде бы пришли. Представляешь себе, Римини, я влюбилась, влюбилась без памяти. Тебе я не стала бы врать. Сто тридцать один… Слушай, даже толком не помню, четная или нечетная сторона. Самое потрясающее во всей нашей истории знаешь что? То, что мы с ним почти не говорили. Сам знаешь, я в немецком не особо сильна. А он по-испански и вовсе двух слов связать не может. Это все равно что все время быть друг перед другом голыми. В общем, любовь. И ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Любовь чистая, самая настоящая». София остановилась перед приоткрытой дверью одной из палат. Она медленно, чтобы не спугнуть, подняла руку и погладила его по щеке пальцами. «Вот если мы вдруг когда-то… — Неожиданно она потянулась к нему и поцеловала в губы — легко и незаметно, как целуют спящего, которого не хотят разбудить. Затем, уже положив ладонь на дверную ручку, она, понизив голос, добавила: — Он, кстати, до сих пор девственник. Нет, серьезно, у нас с ним как-то до этого не дошло. Не решились. Но ведь у нас впереди еще уйма времени. Согласен? Конрад, кстати, сейчас берет уроки вокала. Когда мы познакомились, я сказала ему — ты наверняка поешь. Нет, сказал он мне. А я ему говорю — не может быть. Ты просто должен петь». — «София», — донеслось из палаты. «Ну зайди, хоть на минутку, — зашептала София, просто силком затаскивая Римини за собой. — Вот увидишь, она так обрадуется».
Оказалось, что он помнил ее во всех смыслах «более»: более бледной, более крупной, более грозной. Надо сказать, так ему запоминались многие люди и явления — не только Фрида Брайтенбах. Впрочем, и сейчас она, несмотря на слабость после перенесенного обморока, выглядела весьма величественно, — приложив немало усилий, ей удалось убедить сначала Софию, а затем и медсестру приподнять изголовье кровати таким образом, чтобы, общаясь с людьми, она не смотрела все время снизу вверх, как неизлечимо больная; годы брали… нет, не брали свое: Фрида стала не ниже, но суше и изящнее; морщины лишь придали ее лицу значительности и суровости, а глаза так и остались живыми, выразительными и цепкими — скрыться от этого взгляда, несмотря на то что один из глаз Фриды заплыл от удара о ванну, было просто невозможно. Римини тотчас же вспомнил, что Фрида присутствовала в его (в их общей с Софией) жизни все долгие двенадцать лет, и все эти годы он был вынужден находиться в состоянии полной боевой готовности — восхищаясь ею, не принимая ее и не зная, как вести себя в ее присутствии. Вот и сейчас она оставалась самой собой: из тяжелейшего состояния ее вывели врачи, медсестры и медицинское оборудование — все это никогда не вызывало ее доверия и было для нее всю жизнь объектом борьбы; но она не потеряла присутствия духа и предстала перед Римини все тем же Буддой в женском обличье, все тем же божком, который год за годом, оставаясь неподвижным центром бескрайней галактики бесчисленных страждущих, осенял своим присутствием долгие посиделки в квартире на улице Видт.
Римини заглянул в палату и успел рассмотреть Фриду чуть раньше, чем она заметила его; в эту секунду ее гораздо больше интересовала София — наставница одарила ее все тем же презрительным и в то же время полным упрека взглядом, которым, на памяти Римини, она неоднократно испепеляла, как молнией, своих верных учеников и даже — в случае непростительного нарушения дисциплины — кое-кого из пациентов; многие, почувствовав на себе этот взгляд, на долгие месяцы, словно заколдованные, оказывались в полном, почти рабском подчинении у госпожи Брайтенбах. «Могу я узнать, где все это время…» — раздался в палате такой знакомый голос, и Римини понял, что сейчас Софию просто расстреляют упреками, руганью и оскорблениями, если он не вмешается. Больно ударившись об угол кровати, он занял позицию в поле зрения Фриды; на долю секунды он оказался в самой опасной зоне — в прицеле ее гнева. Продолжалось это недолго — мгновение, даже меньше; затем Фрида, судя по всему, узнала его — недовольная гримаса, искажавшая ее лицо, каким-то непостижимым образом превратилась в широкую улыбку, и больная призывно подняла руки, желая незамедлительно обнять гостя. «Дорогой мой», — задыхаясь от нахлынувших эмоций, произнесла она, едва не задушив при этом и Римини; тот, вяло сопротивляясь, был вынужден крепко обнять матрас по обе стороны от Фриды и с извращенной страстью впиться пальцами в больничные простыни. «Дорогой ты мой», — повторила Фрида, отодвигая Римини от себя, чтобы рассмотреть его получше. Он почувствовал запах тех самых кисловатых и влажных духов, облаком которых окутала его София тогда, два года назад, целуя прямо посреди улиц. «То, что ты развелся с этой мымрой, еще не дает тебе права забывать обо мне». Вдруг, словно вернувшись к реальности и осознав, что выглядит не лучшим образом, Фрида решила пококетничать — так, как она это понимала. «Ладно, уходи, не смотри на меня, — сказала она, прижимаясь к подушке ушибленной стороной лица. (Римини, кстати, в полумраке палаты толком и не обратил внимания на ее синяк.) — Я, наверное, выгляжу чудовищно». — «Болит?» — спросила София. «Нет, — ответила Фрида. — Ничего не чувствую. Ни боли, ничего. Может быть, так она и начинается, смерть? Иди-ка сюда, — позвала она Римини, протянув к нему руку. — И позвольте спросить, молодой человек, где вы пропадали все это время?» Римини присел на краешек кровати. Ответила за него София: «У него скоро ребенок родится». — «Это еще что за глупости? — сказала Фрида, ласково гладя Римини по щеке. (Ему вдруг стало не по себе: ощущение было такое, словно для Фриды они слились в некое двуединое существо, голосом которого была София, а телом — Римини.) — Ребенок? Чей? И что ты с ним будешь делать? Такой молодой, умный, красивый… Неужели ты хочешь все разрушить из-за какого-то ребенка?» Фрида судорожно схватила Римини за руку, и в ее глазах он увидел нездоровый блеск. Она откинулась на кровать и захрипела, словно задыхаясь. «Позови медсестру, — сказала она. София потянулась к кнопке звонка, но Фрида вновь напустилась на нее: — Иди и позови медсестру, я кому сказала! Вот ведь дрянь какая. Никогда меня не слушается!» Фрида уже перешла на крик. Спорить с ней, когда она была в таком состоянии, не имело смысла; кроме того, она начала судорожно кашлять. Едва София скрылась за дверью, как Фрида подняла голову и, впившись глазами в Римини, произнесла: «Вы ведь были такие красивые. Такая замечательная пара. Сколько вам тогда лет было? Семнадцать? Восемнадцать? Я хорошо запомнила, как София в первый раз привела тебя ко мне домой. Я еще тогда подумала — они такие красивые, что это просто невыносимо, следовало бы изувечить их, чуть-чуть, самую малость, чтобы ценили друг друга больше. Вот ведь дура. Почему я этого не сделала? Вы бы тогда ни за что не расстались. Истечь правой кровью за правое дело в нужную минуту — вот секрет бессмертия во всем, включая любовь. Пожалела я вас, пожалела. Красота — моя слабость, так всегда было и будет, такая уж у меня карма. Но вы — вы просто преступники! Что вы наделали! Вы, видите ли, решили стать… нормальными. Это вы-то нормальные? Вы решили разрушить свой мир, проткнуть капсулу, в которой жили. Свежим воздухом им, видите ли, подышать захотелось. Свежей любви… Убожества. Посредственности. Да какое вы имели право?! Вы же были частью всемирного наследия. Будь наше общество справедливым, или не справедливым, а, скажем, разумным, — молодые долго оставались бы рабами старых: они жили бы у старших в подчинении, ловили бы их взгляды, исполняли капризы, терпели бы все, даже насилие, — до тех пор, пока их самих не начнет разъедать ржавчина. И вот тогда, только тогда они становились бы свободными. Свобода. Да, только тот, кто гниет изнутри, может быть свободен. Сколько тебе сейчас лет? Тридцать? Тридцать два? Поздно. Слишком поздно». Фрида закатила глаза и стала бить Римини в грудь обеими ладонями: «Что же ты сделал со своей жизнью? Да как ты мог? Ты же все потерял! Вы оба растранжирили все, что вам было дано! И вот теперь ты решил обзавестись ребенком — думаешь, он поможет тебе обрести вторую молодость? Думаешь, ты снова заживешь по-настоящему? Жалко мне тебя, идиота. Вот скажи, ради чего ты от всего отказался? Ради ребенка? Так детей — их не бывает, слышишь меня? Детей не бывает. Есть плод — это когда еще остается время раскаяться и передумать; и есть паразиты, это когда что-то менять уже поздно. Хочешь знать, на каких скрижалях будут начертаны ближайшие годы твоей жизни? На груди твоей жены. На ее сосках. Поверь, плоть не лжет. Эта плоть и есть твой гороскоп. Попомни мои слова. Плоть иссыхает, слышишь, Римини? Видел, какой становится слива, когда ее сушат на солнце? То, что было мякотью, становится прахом. То, что было кожей, сморщивается и рвется. Целовать, сосать будет нечего, слышишь, Римини. Вот тогда-то ты и задумаешься — а как же жизнь, где она, куда ушла? И выяснится, что жизнь у тебя украл твой ребенок. Господи, да как же вы могли… Ты ведь и сейчас красивый и необыкновенный. До сих пор можешь сойти за юношу. Но меня не обмануть — я-то помню тебя по-настоящему молодым. Римини, я ведь наслаждалась твоей молодостью. Я вкушала ее. Сколько раз, когда гости расходились, я оставалась в кресле в гостиной, измученная, уставшая, снимала туфли и начинала вспоминать — в первую очередь вас: ты входил в квартиру — такой элегантно одетый, чуть старомодный, почему-то стесняясь и всегда словно прячась за Софию; и София всегда разрешала тебе прятаться за нею и не просила ничего взамен. У нее удивительно мягкая кожа, лучшая, какую я видела. И вот, вспоминая вас, я чувствовала, что расслабляюсь, проминаюсь под собственным весом, как охапка соломы, брошенная на кресло; я полусидела-полулежала в какой-нибудь хламиде с засученными рукавами, вокруг все было заставлено грязными тарелками, пепельницами, полными окурков, пустыми стаканами; повсюду валялись мятые салфетки с пятнами шоколада, кофе, губной помады — печальные свидетели так и не состоявшейся оргии, в которой вы, два ангела, были моими идолами, моими побегами, моими свежими ростками, которые я мысленно пожирала в свое удовольствие».
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Но в ту ночь ребенок все-таки родился — крохотная, блестящая, словно смазанная жиром зверушка, сморщенная, как чернослив; сначала между ног матери появилась крохотная головка, а спустя несколько секунд с какой-то не земной, но подводной легкостью все тельце словно само скользнуло в руки акушерке; Кармен, одурманенная обезболивающими препаратами, кричала в полный голос, требуя показать ей ребенка, если он родился живым; малыша же тем временем передавали с рук на руки, как какую-то очень хрупкую, обладающую магическими свойствами и потому очень опасную вещь; наконец он оказался в руках невысокого и, как показалось Римини, слегка подвыпившего мужчины, под ответственностью которого ему и предстояло находиться последующие тридцать пять дней — в реанимации, под прозрачным колпаком из оргстекла, под красноватой (какого-то марсианского цвета) лампой размером в два раза больше его головы. Малыш не плакал, а Римини был настолько потрясен, что даже не сообразил спросить почему. Римини не пошел за неонатологом, унесшим младенца, боясь пропустить что-то важное здесь, в родильной операционной, что должно было произойти дальше в соответствии с ритуалом, — что именно, он не знал, не успел узнать, потому что ребенок поспешил появиться на свет. Минут десять спустя тот же мужчина вернулся вместе с малышом, уже помещенным в прозрачный кокон; Римини почувствовал, что у него дрожат ноги. Вытянув руку, чтобы обо что-нибудь опереться, он услышал сдавленный возглас и обернулся. «Это же мое плечо!» — вскрикнула анестезиолог. Римини убрал руку и вновь стал смотреть на крохотного, словно игрушечного, царька в прозрачном паланкине. Малыш лежал на спине, чуть повернув голову набок, так что касался простыни левой щекой; его глаза были широко открыты. Римини почувствовал, как эти темные и в то же время сверкающие зрачки пожирают его; он был готов поклясться, что ребенок смотрит осмысленно, и от этого ему стало одновременно хорошо и страшно. Римини казалось, что понимание происходящего и терпение, которое он видел во взгляде младенца, превращают эту сцену — хотя таких сцен по всему миру ежесекундно разыгрываются тысячи — в нечто особое, в какую-то эзотерическую церемонию, в сакральный ритуал, о котором все его участники должны были хранить молчание. Так они и смотрели друг на друга втроем — отец, мать и ребенок, — молча и почти не двигаясь. Даже врачи и те почему-то замолчали. Наконец неонатолог произнес; «Ну просто прирожденный фехтовальщик». Римини растерянно посмотрел на него, и врач жестами уточнил, что он имеет в виду: ребенок действительно лежал в очень характерной позе — правая рука вытянута вперед на уровне головы, левая прижата к корпусу, правая нога выпрямлена, а левая согнута в колене под прямым углом — идеальная стойка и отработанный удар. «А ведь действительно», — пробормотала Кармен и перевела взгляд на Римини, чтобы поделиться с ним своим восприятием этого первого связанного с ребенком образа. Римини не смотрел на нее: он только что осознал, что малый! лежит в той позе, в которой он всю жизнь сам чаще всего засыпал.