Просто жизнь
Шрифт:
Плыли по огненной воде черные скалы, и на самом высоком утесе возвышался крест удачи Петра и Анюты.
Путешествие третье. Царевич-королевич
Поезд подошел к тупику, остановился, толпа качнулась, засуетилась. Не войти было, не протиснуться в вагон против людского
И вот наконец-то втиснулся. Одно купе — пустое, другое, третье, сердце упало. Но в четвертом сидела его Анюта. Заспанная, растерянная. Рядом с ней стоял чемодан, чемоданище, каких Петр не видывал за всю свою жизнь, коричневый, с деревянными ребрами, обитый основательными железными уголками, — не чемодан, а целый дом. Если его поставить на попа, он оказался бы как раз вровень с Анютой.
— Этот глупый сундук с места не сдвинуть, — виновато улыбнулась она и дернула за железную ручку. Послышался жалобный хруст и скрип.
— Что ты, — остановил ее Петр, неловко обнял за плечи, поцеловал в ухо. Это смутило Анюту еще больше. С трудом подняв чемодан, Петр направился на перрон.
— Эй, парень, пуп надорвешь! — крикнул носильщик с пустой тележкой. — Сразу полдеревни упер? Сало? Яблоки? Или булыжники у тебя там?
— Счастье, — с улыбкой ответил Петр.
— А не многовато ли на одного? Столько еще не приходилось видеть. Давай помогу.
Проворный носильщик положил чемодан на тележку, а на него чьи-то сумки, баулы и заспешил, почти побежал к стоянке такси, разгоняя толпу бесцеремонным: «Посторонись! Посторонись!»
Как трудно, оказывается, в суете вокзальной, в холод, заморозивший лицо и чувства, после долгого перерыва встречаться с человеком, которого так ждал… В предощущениях встречи столько было нежности, простых и прекрасных слов, даже молчание было наполнено красотой и значительностью, а вот встретились, и надо просто бежать за носильщиком, стараясь не споткнуться, не налететь на кого-нибудь, а потом стоять в очереди, переступать с ноги на ногу и делать вид, что не спешишь, спокоен.
В такси, в теплом домике на колесах, Петр держал Анюту за руку, догадываясь по взглядам, по движению губ, каково ей…
Впервые приехала в такой большой город. К почти незнакомому человеку насовсем. Летом в Гридине Петр был привлекательный, спортивный, а здесь он съежился, посинел на холодном ветру, заострились черты лица, оно растерянное, — никакой улыбкой не скрыть усталой озабоченности. Петр не хотел маскироваться, пусть видит все, как есть.
Где-то на полпути Анюта спросила:
— А куда мы?
— Как это куда? Ко мне, к нам…
И тут Петр понял: нет, еще не его была Анюта, не может к нему
— Мама написала сестре Зое, меня ждут. Ты знаешь, где тут Московский проспект?
— Конечно, знаю. Только подождут, успеешь. Я привезу тебя попозже.
Анюта промолчала.
— Кто тебя провожал, тащил этот чемоданище?
— Отец да Витька рыжий, сын Андреича. Да Пахом помогал.
— Мама-то как, плакала?
— Нет, ни слезинки. Только перекрестила меня. Она так всех моих сестер провожала, когда они уезжали от нее. Я ни разу не видела ее слез.
И пока Анюта все это говорила, глаза ее увлажнились, она глубоко вздохнула, потерла переносицу:
— Мамочка моя осталась… Теперь я не скоро ее увижу…
Детским, беззащитным было ее усталое, побледневшее лицо, — ни стойкости матери, ни основательности отца не увидел Петр в дочери крепкой поморской семьи. Он выбрал в жены почти дитя, младшую, — и ответа за нее больше, понял Петр, и еще милее, еще дороже стала ему Анюта.
Долго погромыхивало старенькое такси по Обуховской обороне. Заводы, дома, покрытые налетом копоти, местами высвечивалась Нева в ледяных торосах, а вот уже и сад Бабушкина — деревья в инее, в белом пуху, как во время яблоневого цветения: «Запоминай, Анюта, это все теперь твое». Надо свернуть направо перед заводом Ломоносова, и дальше улица Бабушкина, и длинный дом, похожий на поезд на повороте, по-местному «колбаса», тут будут жить вместе с ними еще несколько сот человек.
Петр с трудом затащил чемодан на четвертый этаж и уже перед самой дверью вспомнил, что ключи остались в старом пиджаке.
— Коммуналка хороша тем, что всегда кто-нибудь дома, откроют.
Петр позвонил раз, другой. Но долго не было слышно ни шагов, ни шорохов. Бабка Саша наверняка дома, только раз в месяц ее увозят куда-то к родне помыться в ванной, обычно это бывает в субботу, а сегодня четверг. Петр и Анюта долго стояли в молчании перед старой дверью с истерзанным, пожухлым дерматином, переглядывались, улыбались смущенно. И вот из тишины внезапно послышалось:
— Ктой-то? — Бабка тоже стояла возле дверей и прислушивалась.
— Это я, это мы, откройте.
— Ты, может, не туда меня завел? — спросила Анюта.
— Ерунда какая-то. Бабка Саша! — закричал Петр. — Своих не узнаете?
Щелкнул замок, дверь приотворилась, и сгорбленная, сморщенная старуха с острыми пронзительными глазами высунулась из щели.
— Входи, входи, соколик, — притворно удивилась, будто только что узнала она. — А я-то, глухая, старая, думала: ктой-то? Приехала, значит. Вона какая ладная.
Старуха впустила Анюту, пристально, придирчиво оглядывая ее с головы до ног. Коричневые, дряблые руки бабки Саши были в земле, на полу стоял столетник в горшочке.