Просто жизнь
Шрифт:
Естественности, простоты хотелось Петру, а не внешней пышности и шума, — он всегда избегал быть центром внимания многих. Что-то каменело в нем, как будто уходил из него он сам, в общем-то мягкий, спокойный человек, а на его месте оказывался этакий провинциальный актер. Тогда и сердце холодело, и душа переставала воспринимать полно. Все становилось невзаправдашним. Теперь он всячески старался изгнать из себя это раздражающее его состояние.
Петр смотрел на людей, пришедших во Дворец бракосочетания в такой особенный для него день, и уже в который раз возвращалось к нему щемящее чувство несправедливости, беды, — в этом мире нет
Из комнаты для невест вышла Анюта.
На ней не было фаты, она нарядилась в парчовое длинное платье, подарок всех сестер. Шея и плечи Анюты были оголены, тонкую талию перетягивал пояс, завязанный сбоку широким бантом. Петр смотрел на Анюту не отрываясь — свадебный наряд облегал ее так же естественно, как простая одежда, какую она носила в Гридино. Ноги ее, легко приподнятые «черевичками» на высоких каблуках, невесомо ступали по паркету — цок-цок. «И ей непросто в этом наряде, в этом дворце… И все же именно такое вот запоминается на всю жизнь…»
Анюта изо всех сил старалась быть сдержанной, да не получалось. Яркий румянец выдавал ее волнение, то и дело она поправляла волосы.
Молодых пригласили в зал, на второй этаж. Анюта и Петр стали подниматься по лестнице. Зеркала отражали их разгоряченные лица и полные смятения глаза. Вот здесь надо остановиться для фотографирования, а вот в эти белые двери — войти под руку…
Петр был взволнован необычайно, он даже плохо воспринимал слова пожилой, улыбающейся женщины, которая после торжественно-наставительной речи спросила, согласны ли они стать мужем и женой. Еще бы! Конечно, он обещает всем и прежде всего самому себе быть верным только Анюте и только той жизни, которая — на двоих, что бы ни было там, впереди… При свидетелях, перед всем миром Петр теперь в ответе не только за себя одного… «Да, согласен…» А она? Да, она тоже… она сияет, она верит, надеется, она любит… Да, согласна она стать женой и принять фамилию мужа, — они оба будут Ивановыми.
«Поздравляем, желаем счастья», — эти слова слышались со всех сторон. «Счастья желаем — большого, полного, личного, семейного, всякого…»
Нет на земле человека, которому не хотелось бы стать счастливым. Но что оно есть — счастье? Это, быть может, состояние, когда очень хорошо тебе самому и всем вокруг с тобой хорошо?.. Оно в единстве и в малых частицах, одно на всех и свое для каждого, оно многолико, оно, как чистая вода, не имеет цвета и запаха, и безвкусно, текуче, и необходимо, как вода… Счастье! Сам звук этого слова знаком и желанен всем. Но один, услышав это, печально покачивает головой — мол, где оно, давно ушедшее это счастье? Другой слегка приподнимает брови — мол, в чем оно, кто знает?.. Третий улыбается таинственной улыбкой — мол, я-то знаю, что такое счастье, оно пополам с бедой, с горечью. Наступит расплата когда-нибудь. Или если не расплата, то будни. нудные, серые, черные, фиолетовые, синие, какого угодно цвета, только далеко не розовые. Эту редкую краску природа приберегает для особых случаев.
Петр и Анюта жили в радужном свете, может быть, даже слишком радужном, и порой чувствовали это. Увидят вдруг согбенную, едва передвигающую ноги старуху, или слепого с палочкой, или просто усталые лица возвращающихся с работы людей — и сразу им становится неловко, стыдно.
Все чаще стала приходить к Петру тревога: «Не слишком ли праздник захватил меня». Он уже не разгружал вагоны, как бывало,
Анюта ждала его, так ждала, будто боялась потерять: «Мало ли что случится… всюду трамваи, автобусы…» И еще она не знала, чем заполнить свое время, — без Петра все для нее было бессмысленным, и каждую минуту она чувствовала себя одинокой, потерянной. И первый поцелуй у порога, когда Петр возвращался с работы, был с каким-то жадным счастьем, до слез.
А потом они говорили, говорили обо всем подряд, о главном и не главном одинаково взахлеб, будто спешили восполнить время разлуки, — лишь бы подтвердить, что они любят друг друга. Без этого Анюта теряла силы. И такая зависимость ее от любви радовала и тревожила Петра.
Они еще ни разу не поссорились, избегали даже маленьких размолвок. «А ведь это будет… должно быть, — порой думал он. — Как же тогда?»
Любое мнение Анюты он принимал безоговорочно, соглашался, поддакивал даже, когда не вполне был согласен. А как не согласиться, он еще не знал, «Но ведь это ждет впереди…»
Почти все Анюта воспринимала с детским удивлением: еду — «как вкусно, правда же», дома — «какие красивые, посмотри», людей — «какие они хорошие, Петечка». Петр понимал, что это не совсем так, все гораздо сложнее, но прервать восторг ни в себе, ни в жене не решался. «Потом, когда-нибудь…»
Петр привык к спорам с друзьями, к напряженному разговору, в котором решительно отстаиваются свои позиции, он уважал, даже радовался противоположности мнений и взглядов — это было естественным для него, только тогда он испытывал удовольствие от разговоров, от общения. А теперь довольно часто раздражало его во всем согласие.
И еще — он сам любил поговорить, порассуждать, а теперь больше молчал, слушал Анюту, которой хотелось говорить обо всем. Он начнет какую-нибудь мысль, Анюта подхватывает, будто все знает заранее. «Да, все верно, — думал он, — только что-то слишком просто и красиво… Мое мнение, да и не мое… Но все придет, придет, — успокаивал он себя, — мы и говорить научимся друг с другом. Надо выждать… А может быть, съездить в Новгород, как советовал Даниил Андреевич?» И они поехали.
Опоздав на рейсовый автобус, сели в новгородское такси вместе с какими-то развеселыми попутчиками. Они болтали о вине, о ценах, о продуктах, о вежливых и грубых ленинградцах, а Петр и Анюта смотрели на дорогу, несущуюся навстречу. Холодно, снежно было за стеклами машины, зябкие еловые леса стояли вдоль обочин, леса да болота, через которые не смогли пройти даже полчища татар.
В новгородских гостиницах мест не было. Ночь решили провести в фойе гостиницы «Садко», в новом современном здании из железобетона и стекла. Сидели на диванчике, обнявшись.
После долгого пути и мучительных разговоров с администраторами Анюта обессилела, разомлела в тепле, начала капризничать, сердиться.
— Есть же, есть у них хоть что-нибудь, попробуй, поговори еще.
— Да уж говорил я, сколько можно. Нахамят и выгонят совсем.
— Ну попробуй, ну что ты за человек… Надо было заранее дать телеграмму. Поговори, объясни, я умираю от усталости… Чаю бы глоток.
Петр нехотя поплелся к администратору, издали увидел холодные глаза пожилой грузной женщины с ярко накрашенными губами.