Противоречия: Собрание стихотворений

Лозина-Лозинский Алексей Константинович

VIII. «Да, это было так: глухой бульвар, окрайна…»

Да, это было так: глухой бульвар, окрайна. Я ночью шел… Зачем? Я шел любить, мечтать, Я почему-то был совсем необычайно И странно ласковым, готовым всё обнять. По мокрой улице мелькали беспрестанно Обличья темные, спеша, спеша, спеша… Отдельный огонек горел под крышей странно, Как одинокая и умная душа… Чуть-чуть шел мелкий дождь и мне казалась зыбкой Бульвара глубина, темнеющая там, И молча я слагал с застывшею улыбкой Сонеты призракам, бредущим по ночам. Ах, эти призраки! И мне казалось – каждый Несчастен был и слаб, и бесконечно мал, Затерян в темноте и был охвачен жаждой, Чтоб кто-нибудь его ласкал бы, разгадал… Зачем в такую ночь они еще бродили? Ведь город каменный, неведомый, большой!.. И было больно мне, что все они скользили, Скрывались, шмыгали, сливались с темнотой… И вдруг я увидал – недвижная застыла Как будто женщина… далеко… на скамье… Я ближе подошел. Да, женщина. Закрыла Она платком лицо… Спала, казалось мне. Я рядом сел и ждал: она не шелохнулась… И стал меня страшить недвижный силуэт… Что с ней случилося? Зачем она согнулась К коленям головой? Она жива иль нет? Быть может, это мать; она в глубоком горе; Ребенок

умер, сын, прелестное дитя; Окаменевшая в отчаянном укоре, Она не чувствует ни ночи, ни дождя. Иль это нищая? Иль это… Или это… Не умерла ль она на улице одна?! Я с криком сжал плечо и руку силуэта… И голову свою приподняла она. Ужасно дряхлая, безбровая старуха, Безжизненно-тупа, глядела в темноту, Большими складками свисали щеки сухо, Уж затемненные в густую желтизну. Губами тонкими не мне она шептала Необъяснимое… И побрела во тьму… Согнувшись, медленно… И вот уже пропала… Я плакал, я дрожал… не знаю почему…

IX. «А иногда в тиши, когда всё странно-строго…»

А иногда в тиши, когда всё странно-строго, В душе, как призраки, медлительно растут Догадка страшная и страшная тревога – Все притворяются, что жизнь есть только труд? Вглядитесь в них, в людей! В них брезжит смутно, где-то, Сиянье странных грез, невысказанных снов, Есть поиски иль грусть какого-то ответа На что-то, что лежит в подвалах их умов! Мы лгать обречены! Но в серой мгле пороков, Как лава под землей, как дремлющий экстаз, Есть ожидание растерзанных пророков, Застывших бледных лиц и молча страстных глаз. Вдруг будет день – Канун. Мечта, что создавалась Тысячелетьями, вдруг станет всем близка… О, если бы она когда-нибудь прорвалась, Пан-человечества бездонная тоска! Начнется шепот губ по темным закоулкам И будет всё расти, повсюду проникать И станет наконец всеобщим, страшным, гулким, Но где-то в глубине, не смея закричать… Смятутся книжники, встрепещут лжи авгуры, Появятся слова, слова, как меч, как суд, Их скажет кто-нибудь, и все посмотрят хмуро И сразу замолчат. Ведь все чего-то ждут. Железный лязг замков заполнит ночь тревожно, Угрюмо все начнут запоры починять; Раздастся шум иль крик, все шепчут: это ложно! Безумцы явятся. Их будут убивать. Все станут хитрыми, все будут сторониться, Глядеть из-под бровей, грозить кому-то в высь, И вот реченное от древних книг свершится – Внезапный, острый вопль раздастся: Бог, явись! Он будет диким, крик! Вберет он стоны «Хлеба» И стоны «Истины» и будет страшно прост, И он порвет, как холст, лазоревое небо, Раздвинет облака и долетит до звезд… И се в ответ ему, как медный глас страданий, Ударят языки восторженных церквей, Заговорят века печальных ожиданий, Заплачут женщины и обоймут детей. В прекрасных мантиях, с подъятыми крестами, Герольды горожан на площадь созовут, Пройдут процессии с зажженными свечами, Первосвященники в их голове пойдут! Там будут девушки в одеждах белоснежных, Там дети будут петь старинные псалмы, И гимны плачущих, и радостных, и нежных Растрогают сердца привыкших к рабству тьмы. Et erit Veritas. Исчезнет мертвый, странный, Прозрачный, страшный мир, который мой удел, И встанет зрячее в безумии Осанны Всё человечество, нашедшее предел! Но этого… не будет никогда!..

СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ

«Есть редко такие мгновенья…»

Есть редко такие мгновенья, Когда хорошо и светло. К прошедшему нет сожаленья, А в будущем нет воскресенья, Но жалко – не знаю чего. Прочту я святые страницы Поэта какого-нибудь, И вот поплывут вереницы, Живые, прекрасные лица, И что-то стесняет мне грудь… И в лицах я вижу стремленья Печальной, понятной души, Но нет ни тоски, ни сомненья, Всё стройно в ночные мгновенья И славно, и грустно в тиши. Да, грустно. Свеча догорает, Шипя, потухает она… В уме моем слабо мерцают, Плывут, созидаются, тают Обрывки какого-то сна… И так хорошо, что на свете Есть где-то еще красота, Что шумны и веселы дети, Что есть еще смелые эти, Что любят и жаждут креста, Что яркие любят одежды, Что в полночь глядят на звезду… Но полн я спокойной надежды, И грустью туманятся вежды: Себе ничего я не жду… 1904

«Ветер злобный мутил, волновал океан…»

Ветер злобный мутил, волновал океан… Вал за валом на приступ бежал, И, грозя берегам, свирепел ураган, Разбивался грудью у скал… Как фаланги в шеломах, блестящей броне, Хищно мчались громады из вод И бежали угрюмо и с шумом оне На жестокую битву вперед. Всё стремились туда, где сурово стоит Из камней вековечных стена И вокруг ее бешено пена кипит, Завывает и стонет волна. И летит, колыхаяся, пенистый ряд, Полный мести зловещей, к скалам… Вот удар… Грянул гром… и лишь брызги летят К ясным, звездным, немым небесам. Но бесстрашно вперед и на смену ему Новый злобный и бешеный вал Нес зеленую, плотную к скалам волну И об камень ее разбивал. И остатки волны, и крутясь, и шипя, Подымая у берега муть, Уходили опять, приходили кипя, Били мертвую, твердую грудь. Гей же, братья, ко мне! Все скорее в ряды! Все в фаланги бесстрашных бойцов, Мы пойдем умирать с смелым криком борьбы Или свергнуть твердыни оков. Братья, дружно вперед мы пойдем, как волна. Мы, кипящие злобой святой, И с скалами рабства пусть воюет она, Как немолчный и грозный прибой! Пусть у выступов скал мы погибнем в бою, Не страшны нам все жертвы борьбы, Тем, что идут на бой, звонко песню пою, Тем, что в битве находят гробы! 1904, Крым. Ялта

МОЯ ЛЮБОВЬ

Нет тягостной любви и лишь полна

страданий одна любовь – Фамари и Аммона.

Трактат Авот

Я мрачен с вида. Как пирамида, Я недвижим. Рожден балбесом И лени бесом Я одержим. Скучал

до боли, Но глазки Оли Раз увидал! И легче пуха, Быстрее духа, Пред ней предстал. Стройна, высока И черноока Она была. Полна движенья, И треволненья, И вся светла. И, как у Гретель, В ней добродетель Висит, как груз. А я вихрастый, Хромой, очкастый И весь кургуз. Одну надежду Я на одежду Еще имел… Взглянул на брюки… Какие муки Я претерпел!? С тревогой тайной Взглянул отчайно На свой мундир… Поникли вежды… Мои надежды – Мечты, эфир… 1905

«Я вспомню. Был вечер, и мебель…»

Я вспомню. Был вечер, и мебель Была тяжела и мягка… Как лилии трепетный стебель, Была ты грустна и тонка. Да, ты на диване огромном Сидела недвижно тогда, Согнувшись, в углу полутемном Я вспомню… я вспомню… О да! В восторге, в тоске и тревоге Я что-то тебе говорил… Какие-то жизни чертоги Построить я звал и манил… Мы молоды были… Могучи Казались дела впереди, Но слезы и тяжко и жгуче Рвались и молчали в груди… То было ли шуткою злою, Иль вдруг ты меня поняла, Но нежно и мягко рукою Ты мне по руке провела. Да, грустно улыбку роняя, Ты руку погладила мне… Я помню, моя дорогая, Я помню, как будто во сне. Ах, ты не могла догадаться. Как жаждал я робким челом К коленям твоим приласкаться. Как грустно мне было потом… И в дни, когда я понимаю, Что жизнь – безысходный тупик, Как я этот миг вспоминаю, Когда-то пронесшийся миг… Осень 1907

«Ах, в моем сердце вновь Содом-Гоморра…»

Ах, в моем сердце вновь Содом-Гоморра, Сердцетрясенье при виде прокурора! Конфетка моя да шоколадная, Что за участь у меня, да безотрадная! Ах, лишь разгонит сны мои Аврора, Всё я мечтаю, всё про прокурора! Конфетка моя! Уж не обижу я, Как поглажу его кудри, кудри рыжие! Днем ли, в саду ли, сижу я у забора, Всё я мечтаю, всё про прокурора! Конфетка моя, да леденистая, Не влюблюся я в милого, в гимназиста я! Ах, променяю всех студентов свору, Всю мою свиту я на прокурора! Конфетку куплю, да папермента я! Не влюблюся я в милого и в студента я! Всё-то взираю, ровно как на гору, Голову закинув, я на прокурора! Конфетка моя, да маргаринная! Ах ты, талия милого очень длинная! Ростом, я знаю, он мне и не впору… Всё ж я мечтаю, всё про прокурора! Конфетка моя, да маргаринная, Ах ты, ноженька милого журавлиная! Но даже росту его не шлю укора, Хоть и длиннее нету прокурора! Конфетка моя, да пол грошовая! Закажу я каблуки, да двухвершковые! Ровно в минуту он засудит вора… Нету на свете умнее прокурора! Конфетка моя, да из прилавочка, Подарю милому мыла на удавочку! Люди скажут: ах, что за умора! Что мне за дело – люблю я прокурора! Конфетка моя, да очень жирная! Ах ты, грудь мого милого, размундирная! Ах, от любви я стала даже хвора… Вот как люблю я душку-прокурора! Конфетка моя, да что за дуся я! Разве только еще в Блеха и влюблюся я?! 1908 Самарканд

ЛЕГЕНДА

В далекой и мрачной теснине Старуха-колдунья живет; Сидит пауком в паутине И всё паутину прядет. И в сети ее попадают И мухи, и звери, и мы; Качаясь, на них засыхают Религии, царства, миры… Раз витязь заехал в теснину И смотрит и в толк не возьмет: Он видит – паук паутину Средь мертвых прядет и прядет… – «Скажи, как тебя прозывают, Старуха-колдунья-паук?» – Старуха ему отвечает: – «Зовут меня Время, мой друг!» – – «Зачем же ты, я удивляюсь, Прядешь эту липкую дрянь?» – Старуха молчит, улыбаясь, Прядет и прядет свою ткань. – «Смотри, чтоб она не порвалась, Коль я размахнуся!..» Но, зла, Колдунья в ответ рассмеялась И сетью его оплела. 1908 Самарканд

НА КОМО

За горб каменистый излома Лучи золотые ушли. Не вечер еще, но на Комо Вечерние краски легли. Палаццо, как будто на стали, В глубинах недвижно-ясны, Ущелий лиловые дали В лазурных заливах видны. Зыбь легкие вьет арабески, Обрывы, стена тополей, И тихие шепоты-всплески О мраморный скат ступеней. Ряд плавных, спокойных, широких Теней пробежал и застыл… Чарующий голос с далеких, Далеких доносится вилл… Задорны, и нежны, и живы, Смеются, тоскуют и ждут Романса и рифм переливы И к женским объятьям зовут. Но жгут меня песни улыбки, И мыслю я, мучимый ей, Как непоправимы ошибки Скитальческой жизни моей. 1909 Belagio

«Я не люблю тебя; мне суждено судьбою…»

Я не люблю тебя; мне суждено судьбою Не полюбивши разлюбить… Я не люблю тебя; моей больной душою Я никого не буду здесь любить. О, не кляни меня; я обманул природу, Тебя, себя, когда в волшебный миг Я сердца праздного и бедного свободу Поверг у милых ног твоих. Я не люблю тебя, но, полюбя другую, Я презирал бы горько сам себя. И, как безумный, я и плачу и тоскую, И лишь о том, что не люблю тебя. 18 декабря 1909 Петербург