Проверка на твердость
Шрифт:
Большущая метла поднимала целые облака пыли. На пожилой полной женщине, подметавшей платформу, все серое — широкий длинный китель, платок, даже выбивавшиеся из-под него пряди волос. Усталое лицо, дряблая кожа на руках. Она уже третий раз проходила со своей метлой мимо скамейки для ожидания, с любопытством поглядывая на молодую женщину, которая долгое время просто сидела и смотрела на рельсы. Это не нравилось уборщице. Два-три года назад она видела здесь такую же молодую женщину, студентку. Она была, как говорил потом железнодорожный полицейский, на четвертом месяце беременности. Отец ребенка, студент из Судана, должен был на следующий год возвращаться на родину. В то время в правительственных кругах как раз обсуждался законопроект о разрешении абортов. Студентка охотно бы родила, но она боялась рассердить родителей,
Женщина прислонила метлу к столбу и направилась к скамейке. Кроме нее и молодой женщины, на платформе никого не было. Она села рядом, тяжело вздохнула и достала из кармана кителя пачку дешевых сигарет и коробку спичек.
— Мне уже семьдесят один, и ты не думай, что мне больше всех нужно, — словоохотливо пояснила она и протянула пачку: — Закуришь?
Дорис Юнгман покачала головой и отодвинулась от старушки, давая понять, что не расположена поддерживать беседу. Она была полностью погружена в свои мысли и заботы.
Угроза, высказанная ею у забора казармы, была серьезной. Получив письмо, в котором муж сообщал, что он окончательно решил остаться на сверхсрочную службу, она в гневе на следующий же день обратилась к врачу. Не прошло и недели, как подошел ее срок идти на операцию. Только после этого она обо всем рассказала родителям.
Для Ганны и Георга Канцлеров это было как гром среди ясного неба. Отец проклинал новомодные порядки у молодых людей очертя голову вступать в брак и говорил, что он с самого начала предвидел это. Мать плакала. Когда Дорис позднее осталась с нею одна, мать рассказала ей, как она в конце войны забеременела и сделала аборт у жены пастуха. Через несколько часов она вынуждена была обратиться к врачу, и тот направил ее в больницу с диагнозом: «Выкидыш». В ту пору как будто разверзлось небо, земля дрожала от англо-американских бомбардировок. С каждым месяцем уменьшались нормы выдачи продуктов. Не было ни одного дома, в котором не висел бы портрет кого-либо из близких в траурной рамке. По дорогам текли потоки беженцев. Школы, рестораны, кинозалы, театры, складские помещения не вмещали бездомных и раненых. Вся страна стонала. Нищета выползала из каждого утла. В это страшное время Ганна Канцлер, день и ночь с ужасом ожидая извещения о гибели мужа на фронте, боялась иметь ребенка.
Когда Георг Канцлер с железным протезом вместо левой руки и несгибающейся от бедра до ступни ногой вернулся домой, она посвятила всю свою жизнь заботам о нем. Через два года разрушенное бомбежкой здание почтамта в районном городке было восстановлено, и Георг Канцлер занял свое место за одним из окошек. В праздничные дни он возился в своем садике, ухаживая за табаком, помидорами и салатом. Времена были все еще тяжелыми, но уже появилась надежда на лучшее. Георг Канцлер начал подыскивать хорошие гладкие доски. Смастерил детскую кроватку. За половину своего урожая табака он выменял где-то два коврика с картинками из сказок и прибил их на стену в маленькой комнатке, которая до того служила кладовкой, а его жена связала ползунки. Но все было впустую.
Два года они ожидали понапрасну и наконец пошли к гинекологу. Его заключение разбило все их надежды. Врач сказал, что фрау Ганна Канцлер вряд ли сможет стать матерью. Он предполагал, что это, вероятно, следствие того подпольного аборта у пастушихи. Ганна усматривала в своем бесплодии наказание господне и взяла лекарства, которые ей прописал врач, больше для собственного успокоения, чем в лечебных целях. Все время, которое у нее оставалось от домашнего хозяйства и ухода за мужем, она посвятила церкви. Она не пропускала ни одной церковной службы, бегала по городу с кружкой для сбора пожертвований, ухаживала за престарелыми и, кроме того, еще работала на полставки поварихой в столовой местного отделения связи. И вдруг она почувствовала себя беременной. Бог наказал, бог и помиловал, говорила она, в то время как ее муж везде и всюду хвалил медицину.
Ганна Канцлер умоляла свою дочь ни при каких обстоятельствах не делать аборта, поскольку, по ее мнению, не было ни малейших причин для подобного шага. Она достала очки и вытащила библию: «Любовь дана на радость… Любовь и ревность несовместимы… Жена да убоится своего мужа, ибо он является главой семьи…» Затем она начала плакать и плакала целый день. В памяти Дорис сохранился лишь
Внутри станционного здания что-то непонятное хрипел репродуктор. Старая женщина в сером кителе посмотрела со стороны на Дорис Юнгман:
— Я всегда говорила, что остаться одной самое скверное. С полуночи мне ничего не остается делать, как спать. Я лежу и вслушиваюсь в каждый шорох по углам. Поэтому я люблю свой вокзал. Здесь кипит жизнь, и я кручусь по станции со своим Ганнибалом — так я называю свою метлу. Дурацкая мысль назвать веник человеческим именем, но ведь без сумасбродных идей было бы еще скучнее на свете, не правда ли? Ты что, ждешь поезда в 21.12?
— Да, — холодно ответила Дорис.
«Почему это считается высокомерием, если я хочу проверить Андреаса? — спрашивала она себя. — Любовь включает в себя самопожертвование. А как он еще может доказать, что я для него дороже всего на свете? Мне всегда нравилось, когда он так говорил. Но это, очевидно, была ложь, пустые фразы, бумажные цветы, мыльные пузыри. Он утверждал раз десять, что не может без меня жить, минимум раз десять. И не только в кровати, но и, например, в кино во время демонстрации фильма, а как-то раз в магазине, целуя меня между полками с сыром и макаронами. Люди укоризненно качали головой. Он не может без меня жить, так пусть позвонит или пришлет телеграмму, или приедет сам без отпускного билета, без разрешения. Я гордилась бы каждым днем его ареста, полученного за это. Мы сохранили бы ребенка и были бы уверены, что нас ничто не может разлучить. Или все его слова были обман?»
Репродуктор вновь захрипел. На противоположную сторону платформы подошел поезд. Заскрипели тормоза. Дребезжащий голос репродуктора объявил остановку и время отправления поезда.
— Триста двадцать четыре марки пенсии не жирно, но я обхожусь, — продолжала уборщица. Закашлявшись, она вновь вынула сигарету, с наслаждением втянула дым и выпустила его через рот и нос. Курила она самый дешевый сорт, и дым отдавал сырой соломой. — А то, что я здесь со своим Ганнибалом зарабатываю, забирают внуки. Они хорошо знают, когда на железной дороге получка. Так я их по крайней мере регулярно вижу. Пока их трое. Младшему пятнадцать. Он только и мечтает о мопеде. Для меня они и когда станут взрослыми — все будут малышами. Это, конечно, плохо. — Она тихо засмеялась и подмигнула Дорис Юнгман: — Ты, наверно, только недавно вышла замуж? — Она кивнула на обручальное кольцо.
— Семь месяцев, — невольно вырвалось у Дорис.
Она сидела уже на самом конце скамейки. Старуха придвигалась к ней все ближе и ближе.
— Седьмой месяц и седьмой год опасны для супругов, — пояснила с хитрецой старуха. Ей действительно удалось на какое-то время вклиниться в цепь размышлений Дорис.
— Почему? — заинтересовалась она.
— От скуки, — ответила старуха и улыбнулась.
— Я не понимаю, — сказала молодая женщина.
— У вас еще все впереди, — произнесла уборщица, и ее улыбка стала еще шире.
«Болтунья, — подумала Дорис и вновь погрузилась в свои размышления. — Возвратившись домой после окончания военной службы, Андреас будет работать. Я начну учиться, как мне неоднократно предлагал директор нашего магазина. Через несколько лет стану специалистом по внешней торговле. Затем три семестра в народном университете на отделении английского языка — и поездки за границу, встречи с интересными людьми, которые не будут спрашивать, когда выбросят в продажу те или иные дефицитные товары, например черно-красные кофточки. Я буду получать в три, а то и в четыре раза больше денег, чем сейчас, и переберусь из провинциального городка в столицу. Жизнь станет значительно полнее. Я знаю, так будет. У меня есть для этого все данные. И вовсе не потому, что раньше мой учитель, а теперь директор магазина утверждают это. Я знаю себе цену. Но профессия сотрудника ведомства внешней торговли не позволит иметь троих детей, как мы намеревались, в течение ближайших шести лет. К тому же учеба создает трудности: встречи только по вечерам и в праздники, прогулки в саду в одиночестве и бездельничание от скуки на пляжах. В загсе женщина, регистрировавшая наш брак, сказала в своем напутственном слове: „Два человека, намеревающиеся совместно строить жизнь, должны доказать свою любовь тем, что они не только выполняют обоюдные желания, но и готовы уступить друг другу и отказаться от некоторых личных планов“. Пожалуй, как ни жаль, от внешней торговли придется отказаться. Это моя уступка. А теперь, Андреас, твоя очередь!»