Проверка на твердость
Шрифт:
И тем не менее у него осталось странное чувство. Вид, который имела комната Олафа, привел его в полное замешательство. Горела лампа у потолка. На смятой постели, на обоих креслах, на столе, под окном и повсюду на полу лежали различные предметы одежды. Между ними — спортивная обувь и бутсы, теннисная ракетка с порванной сеткой. Открытый платяной шкаф зиял пустотой. Только два отделения для белья были нетронуты. Там лежали чистые, аккуратно сложенные нижние рубашки и трусы, полотенца и носовые платки. Вполне определенно, что это были не воры.
А кроме того, дротики в «Летящей лягушке»!
Олаф Мехтфельд нарисовал эту картину в первые же семестровые каникулы. Голубая лягушка величиною с поросенка, с ярко-красными глазами и зелеными, цвета сочной луговой
И вот дротики, предназначенные для бросков по мишени, прикрепленной на внутренней стороне двери, торчат в теле голубой лягушки и в одном из красных ее глаз.
«Олаф больше не вернется, — понял Хейнц Кернер. — Он забрал то, что было дорого для него, а потом убил свою летающую лягушку и исчез. Здесь, в деревне, я его больше не увижу. Почему же он не сказал мне ни слова об этом? Ни звука! Позавчера вечером у нашего забора он только хлопнул меня по плечу, сказал: „Всего доброго!“ — и ушел. И даже ни разу не обернулся, пока шел до угла. На третьем курсе свихнулся. Говорят, это бывает. Но чтобы это случилось именно с Олафом? А что с его родителями?»
Свет в комнате Хейнц Кернер оставил. Он заторопился к лестнице, нажал на кнопку освещения и взбежал наверх. На первый взгляд там все было в порядке. Книги, картины — все на своих обычных местах. Но полки над электрическим камином были пусты. Там обычно стояли цинковые тарелки, кувшины и вазы доктора Мехтфельда, выставленные для обозрения гостей. Хейнц Кернер вспомнил несколько искривленную невидную пивную кружку, за которую доктор якобы заплатил столько, сколько молодой дояр зарабатывает за два месяца. На полках ничего этого теперь не было. Холодная пустота и за незапертыми дверцами серванта. Хрусталь, фарфор, о котором Олаф говорил, что он дороже польского «фиата», — все исчезло. Не было ни телевизора, ни холодильника. Во всем доме, по-видимому, осталось только то, что нельзя было вынести незаметно и превратить в наличные деньги. Не столь уж простое мероприятие, ибо в деревне было несколько сот пар любопытных глаз и столько же всеслышащих ушей.
После того как Хейнц Кернер везде погасил свет, он вылез наружу через гаражное окно, закрыл его за собой и установил на место толстые железные прутья. Быстро, почти бегом, он покинул это место, надеясь, что никто его не видел.
Через полчаса он уже лежал в своей постели, смотрел на красноватые и золотистые оттенки светлеющего неба и прислушивался к тиканью будильника. «Просто какая-то загадка… все это… Безусловно!»
Звонок будильника он услышал не сразу. Шум снизу, из кухни, хлопанье дверями, когда родители выходили из дому, шум двигателя проехавшего мимо трактора — ничто не доходило до него. Проснулся он только от солнца, луч которого падал на его лицо. Он заморгал, посмотрел на часы, широко открыл глаза и вскочил, вскрикнув от удивления. Проспал! Впервые за многие годы. Без четверти восемь! Большинство из пятисот тридцати семи коров уже должны были пройти через доильную карусель! До бритвы он не дотронулся, сунул голову под холодную воду, быстро натянул рабочую одежду — и вон из дому. Бегом через деревню, а времени уже без трех минут восемь!
Хоть бы другие пришли вовремя. Можно предположить, что Брунхильда именно сегодня, как это с ней частенько случается, не смогла разогнуть свою поясницу. Или Берт начал трудиться только после шести, так как его автобус в Брухбахе снова не вышел на линию…
Издали
— Я так и думал, — сказал бригадир и довольно улыбнулся, как человек, которому удалась веселая проделка. — Продрыхнуть, а потом набрасываться на работу, как мопс на колбасу. От такой работы толка не будет, мальчик. Сначала позавтракай, понятно? Еда там, в моем портфеле!
Собственно, в доильном помещении есть, пить и курить было запрещено, но все эти наставления досконально выполняла лишь Хильда из бухгалтерии, поскольку являлась членом комиссии по вопросам санитарии. Хейнц Кернер с портфелем и табуреткой удалился в один из углов выложенного белым кафелем помещения. Над его головой пульсировал молочный поток, шедший через стеклянную трубку в вакуумное устройство. Тихое позвякивание цепей, которыми коровы были привязаны к доильным устройствам медленно вращающегося круга, напоминало колокольчик. Черный, сильно подслащенный кофе в термосе Зибенхюнера дымился.
— Я ничего не хочу сказать в отношении твоей матери! — крикнул бригадир, стараясь перекрыть рабочий шум. — Но, что касается приготовления кофе, моя Труда понимает больше. Ты должен это признать. Или не так? А это очень важно в супружеской жизни. Всухомятку далеко не уйдешь и долго не протянешь, поверь уж мне!
Куски хлеба толщиною с большой палец были прикрыты не меньшими по величине кусками копченой ветчины домашнего приготовления. Зибенхюнер был одним из немногих в деревне, кто еще держал дома свиней. Во многих дворах свинарники были уже давно переоборудованы под гаражи или складские помещения. А в одном даже помещалась любительская фотолаборатория. И до сих пор ее хозяин был вынужден терпеть насмешки и выслушивать анекдоты о фотографиях, сделанных в этом бывшем свинарнике: «Покажи-ка мне эти свинячьи картинки!»
— Для других я бы этого делать не стал! — крикнул Зибенхюнер и тщательно вытер доильник, прежде чем закрепить его на полном вымени следующей коровы. — Потребовалось длительное время, прежде чем я разобрался, кто что собой представляет. Я имею в виду способность заглянуть другому в душу. Главное при этом не то, что у него имеется в голове. И даже не то, как он работает. С такими типами я уже не раз попадал впросак, поверь мне! Есть достаточное число людей, которые хлопочут лишь для того, чтобы набить себе карманы. Поэтому такие действуют в одиночку. Я не имею ничего против хорошей жизни, если она создается не за счет других. Единственное, что представляет в человеке ценность, так это то, как он относится к окружающим его людям. Это тебе понятно? К людям, с которыми он живет и работает. Вот что ценится. Можешь мне поверить. Ну а теперь жуй побыстрей, мальчик!
«Вчера в это время они выехали, — размышлял Хейнц Кернер. — Вероятно, решили драпануть через Болгарию. Если бы ты не забыл выключить свет, Олаф, я бы до сих пор ничего не подозревал. Собственно, мне следовало бы пойти к отцу Барбары и заявить об этом. Телетайпы ведь быстрее, чем ваш польский „фиат“. Предположим, вас возьмут. За незаконный переход границы полагается до двух лет лишения свободы, так мне кажется. А что положено тому, кто об этом знает и молчит? Тот, кто об этом знает, является соучастником — здесь уж ничего не скажешь. Проклятие! Мы остались без ветеринарного врача. А в университете на месте Олафа мог бы учиться другой. Если бы старый Мехтфельд дожил до этого, он вынужден был бы переселиться в другую деревню от стыда. Три поколения были овчарами, и вот представитель последнего смог стать ветеринарным врачом. Врачом! С той минуты старик от гордости ходил по деревне только в выходном костюме. „Поглядите на меня, я не только вырастил и увеличил вам отары овец, я дал вам и врача. Ветеринарного врача, выходца из нашей деревни, местного!“ Бедный старик!»