Проверка на твердость
Шрифт:
— А по-твоему? — спросил Андреас. Он показал большим пальцем в направлении забора.
— Я в это не поверил, однако никогда нельзя знать на все сто процентов, все может быть. — Хейнц Кернер слегка задумался: — К тому же все мы получили увольнение сегодня. Все! Весь взвод! До двадцати четырех часов. Все, кто еще может ползать. Так сказать, в качестве поощрения.
В комнате № 3 царил беспорядок, как в курятнике, в котором поохотилась лиса. Известие о разрешении на увольнение второго взвода вызвало небывалый подъем. Возможность посидеть два часа за столом в трактире, прогулка по ночным улицам мимо
Андреас Юнгман встретил унтер-офицера Бретшнейдера в канцелярии роты.
— Все в порядке, — сказал командир отделения. Лицо у него было как у человека, который собирается писать письмо с выражением соболезнования, но не может никак найти подходящие слова. — Вы пойдете в увольнение, товарищ Юнгман?
— Нет, товарищ унтер-офицер!
— Понимаю, товарищ Юнгман! Все понятно!
Хейнц Кернер играл на гобое, полулежа на кровати. Тонкая, наполненная чувством мелодия звучала как далекая пастушья песня. Андреас, стоя перед открытым шкафом, прислушивался. Тихие, грустные звуки захватили его. Эгон Шорнбергер этого не понимал. Во всяком случае, не в данный момент. Он массировал себе ноги, одна из которых была гладкая и бледная, а другая покрылась красными пятнами. «Никогда бы не подумал, — признался он себе, — что значит какая-то дурацкая тряпка, пока с этим не пришлось столкнуться!»
Йохен Никель и Бруно Преллер уже надели выходные брюки, когда из санчасти возвратился Михаэль Кошенц.
— Вы никогда не догадаетесь, кто стоял передо мной в очереди в санчасти, — рассказывал он бодро, снимая с себя пропотевшее обмундирование. — Лаппен-Калле! С двумя такими волдырями на ступне! — Большими и указательными пальцами он показал круги величиною с монету достоинством в две марки.
— Заткни наконец свою глотку! — прикрикнул на него Эгон Шорнбергер.
Михаэль Кошенц замолчал и оглянулся в поисках помощи.
— Что это с ним? — спросил он удивленно.
Никто ему не ответил. Он покачал головой и снял с плечиков выходную форму.
Андреас Юнгман отправился в душевую. Возвратившись в комнату, он надел тренировочный костюм и растянулся на кровати. Хейнц Кернер продолжал извлекать из своего инструмента все новые трели.
Кошенц и Никель были почти готовы к выходу в город. Они носились между столом и кроватями, натыкались на табуретки и дверцы шкафов, хихикали, кашляли и ругались, возбужденные и радостные, как городские дети на стогу сена. Увольнение — волшебное слово!
Эгон Шорнбергер попрыскал из пульверизатора на волосы. Вся комната уже пропахла его польской туалетной водой. Он посмотрел недовольно на Кернера:
— Парень, не мог бы ты подождать со своими этюдами, пока мы не уйдем?
Йохен Никель молниеносно схватил парик Кошенца и надел на себя. В нем он выглядел как карикатура на Людовика XIV.
— Отдай, — потребовал гигант и попытался сорвать с головы друга свою собственность.
Однако Никель реагировал быстрее. Парик оказался растянутым
— Отпусти, говорю тебе!
— Прочь лапы!
— Не занимайся ерундой, парень!
Раздался короткий глухой звук, как будто сломалась изъеденная червями доска. И тут же — взрыв хохота. Хейнц Кернер прыснул через мундштук.
— Ребята, вам этого хватит как раз на две бороды!
— Как рождественским дедам! — пошутил Андреас.
Кошенц взорвался. Он был очень сердит. Потеря означала для него большее, нежели он делал вид.
— Заткнись, парень! — набросился он, не сдержавшись, на старшего по комнате. До сегодняшнего дня никто его еще не видел таким взбешенным. — Тебе-то можно быть совершенно спокойным!
Андреас Юнгман выпрямился и спустил ноги с кровати. Странная тишина установилась в комнате. Из почти невидимого, едва мерцающего и покрытого пеплом огонька головешки вдруг возникло пламя. Хейнц Кернер положил свой гобой на колени и внимательно смотрел на всех. Шорнбергер возвратился от двери.
— Ну-ну-ну! — проворчал Бруно Преллер. — Оставьте это хотя бы сейчас!
— Что оставить? — спросил Андреас. Он посмотрел на всех по очереди.
Эгон Шорнбергер не отвел взгляда.
— Если серьезно, — сказал он без малейшей иронии в голосе, — я не нахожу этому объяснения, Андреас. Ты же имеешь отличную профессию, жену, полный кошелек и полную свободу… В армии ведь тебе лучше не будет!
— Его прямо-таки тянет в армию! — прокричал Йохен Никель. — Так бывает!
В этот момент терпение Андреаса Юнгмана лопнуло. Он вскочил, в два шага достиг насмешника, схватил его за лацканы куртки и начал трясти восклицая:
— Хватит! Довольно! — Лицо его стало бледным как мел. Все находившиеся в комнате замерли. — Открой свои уши, да пошире, Йохен! Так широко, насколько можешь, слышишь? То, что я тебе сейчас скажу, я скажу в первый и последний раз, но ты должен запомнить это, если не хочешь крепко поссориться со мной.
Йохен Никель напрасно старался освободиться. Он умоляюще посмотрел на Кошенца, но тот покачал головой: сам расхлебывай, приятель.
— Классовая борьба, классовая задача! — Глаза Андреаса Юнгмана сверкали. — Для меня это не просто слова. Я не ищу легкой жизни, черт побери! И если до тебя еще не дошло сквозь твою толстую шкуру, то знай: то, что ты называешь «под знаменами», для меня как раз то место, где я сегодня, завтра, а возможно, и в последующие годы смогу сохранять самое ценное, что мы только имеем, — мир! Именно мир! А если ты сейчас ухмыляешься и даже пытаешься насмехаться… Мне очень жаль, Йохен, но в таком случае ты получишь от меня такую взбучку, о которой будешь вспоминать даже будучи пенсионером, можешь на меня положиться! — Мягким толчком он отпустил его.
Йохен Никель поправил свой поясной ремень и молча пошел к двери. Эгон Шорнбергер снял только что надетую фуражку и пригладил волосы ладонью. Михаэль Кошенц смотрел то на Йохена Никеля, то на Бруно Преллера. Андреас вновь растянулся на кровати, как бы говоря: конец дебатам!
— И тем не менее, — заметил Эгон Шорнбергер осторожно, — это не укладывается в моей черепной коробке!
— Ты что собираешься изучать? — спросил Андреас абитуриента. На его лице вновь медленно проступала краска.