Проверка слуха

Хлебникова Марина Сергеевна

КИШИНЁВ

Центральный проспект — осевая старого города. Сто шагов в сторону, и он превратится в заворот кишок темных одноэтажных уличек… Калека–фонарь качается в жестяной тарелке так, что кажется, будто качается улица и скрипит вместе с ним.

* * *

Как пощечина на остывшем асфальте багровеет кленовая пятерня. Дождь. Сентябрь. И для меня уже окончился год.

* * *

Не по правилам бить лежачего: был

рысак — да дорога склячила! В тёмных веках усталость прячется, обгоняют его — стоячего. Не по правилам злой смешок ползёт: «Был силен рысак, да теперь не тот! Глянь, глаза ему заливает пот! Ну, а мы шажком проползём вперёд…» Едкий смех камчой по губам сечёт — он в последний раз в кровь закусит рот, и в последний раз землю вспять рванёт, чтоб упасть, но там, где не всяк найдёт…

* * *

Я умираю. Смерть моя легка, — так замирают бабочки к закату, теряют очертанья облака, становятся гражданскими солдаты… Так неприметно в жарких очагах поленья обретают лёгкость пепла… Я ухожу, когда строка окрепла, и нет нужды мне каяться в стихах…

ПУТЬ ПОЭТА

Муза. Тайное венчанье. Озарения. Находки. Час вечерний — чашка чая, чайник водки. Чушь, чугунное начало. Чирьи. Признаки чахотки. Час вечерний — чашка чая. чайник водки. Безрублёвье. Одичанье. Черти. Чресла. Папильотки. Час вечерний — чашка чая, чайник водки. На челе печать печали. Чистый лист. Чужие шмотки. Час вечерний — чашка чая, чайник водки. Не боец — чудак, молчальник. Не в печать — на нитку, в чётки черепки стихов — и к чаю чайник водки.

* * *

Мне бы жить, но неправильно падает свет, тень ложится на лист из-под правого локтя… Мне бы жить, но за стенкой гуляет сосед — обмывает получку и чашки колотит… Мне бы жить, но мешает битьё–бытиё, женский вой и короткие всхлипы ребячьи… Мне бы жить, но без денег — какое житьё? А с монеты у нас не допросишься сдачи.

* * *

Грустно, брат мой, дичают стрелки тех полков, что «навеки едины»… Будто сдвинулись вечные льдины, и растут на глазах ропаки… А во мне — два десятка кровей и усталость от вечного боя, и желанье одно — стать травою, чтоб уже ни правей, ни левей, чтоб по ветру нести семена — без границ, без делений, без края… Потому, что любая война безымянной травой порастает…

* * *

Не любила — игра игрой! В ясный день прикрывала ставни, веселилась: «Теперь открой Атлантиду — и я останусь!» Отшивала: «Я — не одна!» Заводила друзей в соседстве. Привыкала, как к старым снам. Не жалела, как в глупом детстве. А теперь — когда мой черёд — вдруг молюсь: «Пусть на зимней гжели растворится, растает тот малый грех мой — без зла. Без цели…»

ОБРАЩЕНИЕ К СОБРАВШЕМУСЯ УЕЗЖАТЬ

Одумайся, брат мой! За

этой границей такое безумье творят и творится! Останься! Их души темнее, чем сажа — там бьют малолетних, там кража за кражей! И всё продается — любовь и квартиры, карьеры, капризы!.. А сильные мира мошну набивают чужим униженьем и ханжество вслух называют СЛУЖЕНЬЕМ ВО БЛАГО! Какая безумная плата за фатум свободы, гноящийся болью!.. Как в истинной вере мы — в истинной воле! Одумайся, брат мой! Вернемся в палату!

* * *

И ветер сорвался… И снова глухая тоска наполнила парус причудливых детских фантазий… Когда-то — Бог весть! — на пустом Каролино Бугазе короткие волны по отмелям шли до песка, свивались в ажурные гребни, ложились у ног, мое бормотанье, шурша, относили обратно, ломая черту, оставляли неровные пятна, на миг остужая холодный зернистый песок… То эллинский бог забавлялся — из многих забав он выбрал одну: отбежать — подождать — и в погоню… У Чёрного моря до дрожи, до скуки устав, я жду десять лет… Но тебя даже свет не догонит.

* * *

Когда навстречу двинется перрон — сначала шагом, а потом бегом, и первый стык, колеса царапнув, сольётся в монотонный перестук, отрезав неприкаянность минут, когда ещё не там — уже не тут, пристрою чемодан, упрячу свёртки и вдруг увижу беглый перевёртыш на пыльном нацарапанный окне: «Не уезжай!» — и вздрогну — может, мне?..

* * *

То ли ночь нежна, то ли я нужна — не подумать, пока лечу под твоим крылом под тупым углом на лампаду ли, на свечу, на полярный знак, на небесный зрак малой смерти, когда един раскололся мрак, размололся злак, и из двух родился один… Дин ли — дон ли, под купол звон ли?.. И чужие, а ближе нет… Дон ли — дин ли, один — един ли?.. И любовь нам, да не совет…

* * *

Жили — как не жили, сморщились, свянули, съёжились… Те, что невежливы, тихо на нолик умножились, тех, кто подскакивал, влёт покрошили — мол, не черта! В целом, Акакии выжили чётко по нечетам. Им бы шинельку на вате да кашку молочную, им бы недельку на хате да бабу несклочную, им бы хоть что-то по жизни — святого да нежного… Жизнь, как зевота: и жили, а вроде, как не жили…

* * *

Воздух вспенен полётом бражниц, растревоженных летним зноем… День таит в темноте овражин запах мяты и зверобоя. От жары полиняло небо, тянет с поля медовой сушью, золотым караваем хлеба солнце катится над макушкой… Горячо — ни идти, ни бегать… Лишь от моря в мучнистой пыли разомлело скрипит телега — голый мальчик и мерин в бриле…