Провокатор
Шрифт:
– А-а-а, это ты, Менделей, - оглядывается сменщик и поднимает бутылку над головой.
– Окропишь святую душу?
– Я ж не употребляю, Иван.
– Брезгуешь, значит?
– Выпивоха пытается встать на ноги.
– Не уважае-е-ешь!
– Ванечка!
– беспокоится Любаша.
– Цыц, баба! Когда звезда со звездой...ой!
– И кувырком летит с крыльца. И так, что звезды из глаз. И так, что бутылка, летя в свободном полете, наконец находит свой бесславный конец, влепившись в металлический брус.
Вопль
Врачи рекомендовали Альке черешню, и вместе с ней я тоже лопал черешню, и мы с А. плевались друг в дружку черешневыми косточками, и это нас веселило. Потом Алька умерла, я же остался и теперь плюю косточки черешни, записываю всевозможные мысли и размышления на клочках бумаги и в тетрадку, а тот, кто со мной рядом, давясь ягодой, теребит меня:
– Вождя? Какого вождя?
На это я отвечал, что у него, неряшливого, будет или дизентерия, или несварение желудка.
Не поверил, и зря. На следующий день престолонаследник сидел на унитазном лепестке и страдал, отягощенный неожиданной хворью, жаловался:
– Аида отвергла. Окончательно.
– Почему?
– Животом маюсь.
– Ты ж меня не слушаешь, засранец!
– Буду слушать.
– И что же?
– Автомобиль подарю, если вернешь... невесту...
– Невесту?
– Да, я решил жениться...
– Потупил взор.
– Сходи к ней, пожалуйста. Вот адрес.
– И черкнул закорючки на бумажном клочке.
– Скажи, что я ее люблю всеми... как это... фибрами...
– Скажу, - пообещал.
И пока геморроидальный Бо, подобно политическому деятелю эпохи распада, сосредоточивался на внутренних проблемах, я отправился к его любимой невесте.
Как говорится, через страдания - к познанию мира и себя.
Невеста была омерзительна, у нее были такие кривые ноги, что возникало впечатление, что она родилась и жила на лошади. Более того, Аида имела такую растительность, что казалось - имеешь дело с дикой гориллой. Мало того - впихивала мою же голову к себе в пах и ласково урчала:
– Ну, еще... еще... еще... О-о-о, какое щастя!
Из журнальной просветительской публикации я как-то узнал: жена, любя мужа своего, решила внести в их сношения новую интимную ласку. Так супруг, дикарь, возмутился и наорал на женщину, мол, кто тебя, постельная террористка, такому эротическому безобразию научил, и энерговооруженным половым органом, как дубинкой, по ланитам... по ланитам...
Я все это к тому, что нельзя сделать счастливым того, кто сам этого не хочет.
– Простите, вы сказали: счастье?
– слышу недоуменные голоса.
– Нет, - отвечаю, - я сказал: щастье!
Дело в том, что когда я слушаю политико-массовую бредятину очередных вербовщиков в туманное, но светлое и счастливое далёко, у меня возникает впечатление, что я вместе
Скоростное шоссе, по нему мчат автомобили. Жаркое солнце бьет в лобовое стекло. В комфортабельном салоне лимузина двое: Ник и Николь, красноречиво молчащие. Красотка в джинсовом костюмчике независимо поглядывает на мелькающие изумрудные поля и такие же перелески. Молодой человек невольно косится на ее прелестные ножки.
– Русские в таких случаях говорят: на чужой каравай - варежку не разевай, - хмыкает его спутница.
Лимузин опасно виляет на трассе. Водитель, чертыхнувшись, желает достойно ответить, да только обиженно поджимает губы, устремляя взгляд к линии горизонта.
Убаюкивающий шелест шин, необратимо склоняющийся солнечный диск, мелькающие малахитовые лесочки... Хорошо!..
А на Посту происходят следующие события: огорченный жизнью Ваня оптимистично похрапывает на кушетке. Вокруг него хлопочет Любаша. Загоруйко закрывает на амбарный замок дверь каморки - там его самодельная химическая лаборатория:
– Я уж пойду, пожалуй.
– Пешком?
– удивляется женщина.
– Не привыкать, - отмахивается ученый.
– До Химзавода, а там автобусом.
– Бог в помощь!
– И вам его же!
– покачивает головой.
– Ох, Ваня-Ваня! Мир пропьет.
– Это как водится, - вздыхает Любаша.
– Говорила ему, дураку: куда пить заразу в такую жарынь?
– Проспится, пусть загогулит в журнале, - делает витиеватое движение рукой в воздухе, - что принял дежурство.
– Да-да, конечно, - уверяет женщина.
– Не волнуйтесь; я его, лихоимца...
– Чтоб недоразумений никаких не было...
– Бормоча, Загоруйко выбирается на крыльцо; в его руках старая хозяйственная сумка.
Потом глянул окрест, вдохнул впалой грудью степного полынного привольного духа... Хорошо!..
Итак, Аида была счастлива. Ей можно было только позавидовать, но зависть, утверждают, нехорошее чувство, и поэтому я попросил удивительную женщину быть благожелательнее к моему другу. Но она, бесхитростная, тут же мне такое сказала, что я понял: автомобиль не увижу. Что же она, изысканная белошвейка, сказала? Она сказала:
– У него воняют носки.
– Как?
– не понял я.
– И ноги тоже. Как сыр.
– Ты любишь сыр?
– Я люблю тебя, Алекс.
– Если ты любишь меня, - сказал я, - то полюби и сыр.
– Почему?
– Потому что у него запах ног и носков моего товарища.
– Нет!
– решительно отвечала привередливая прелестница.
– Он... он... еще газы пускает... когда на мне... и когда ест...
– Надо терпеть, - отвечал я.
– Бог терпел и нам велел.
– А я не хочу терпеть.